Я тебе могу донести, что все здесь, Богу благодаря, все в порядке. Сегодня утром учил я драгун и с особым удовольствием сказать могу, что я был отменно доволен. Офицеры весьма поправились в езде, можно даже сказать, что ездят хорошо и смело, а дело свое знают прекрасно: сметливы, живы, – словом, прекрасно.
Вечером хотел улан учить, но все шло столь непростительно дурно и даже ошибочно, что я уехал с ученья, оставя Чичерина их распекать; во всякое другое время я строго б взыскал за подобное неряшество и непростительное незнание дела, но на сей раз так оставил.
Видно, у вас на наш счет такие же нелепости распушают, как у нас про вас; но я надеюсь, когда дело кончится с молодцами в крепости, так все придет в рассудок. А не мешало б очень добраться источников, или разглашателей; но трудно.
Про твой приезд скажу тебе, что ежели, с помощью Божией, у тебя дома все хорошо будет, то не мешает тебе приехать на несколько дней – подписать доклад комитета и быть при начале, если не до самого конца суда; но все сие есть только «хорошо бы», а вовсе не необходимость.
От брата получил я вчера письмо; он, слава Богу, здоров и сестре лучше. Я еду завтра на рейд в Кронштадт видеть эскадру – 3 корабля и 9 фрегатов. Петергоф прелестен. Поцелуй ручки жене своей и обними Марию и Елизавету Михайловну от имени дяди с длинным носом. Прощай, Бог с тобой.
Твой навеки
Нашим молодцам мой поклон.
Михаилу Павловичу
[97]
Елагин остров, 20 мая 1826 г.
По обещанию нашему уведомляю тебя, любезный Михайло, что следствие кончено и рапорт комиссии переписывается. Если положение жены твоей позволит тебе ехать и матушка отпустит, теперь самое время тебе приехать подписать, быть здесь во время суда и воротиться в Москву к крестинам твоей маленькой. Но я повторяю, что это в том только случае, если ты можешь без опасения ехать.
Здесь все в порядке; спроси, Лоло тебе расскажет. Прощай, жене ручки поцелуй и обними твоих маленьких. Кланяйся всем нашим товарищам.
Твой навеки
Марии Федоровне
[98]
Царское Село, 25 июня 1826 г.
…Что касается моего поведения, дорогая матушка, то компасом для меня служит моя совесть. Я слишком неопытен и слишком окружен всевозможными ловушками, чтобы не попадать в них при самых обычных даже обстоятельствах.
Я иду прямо своим путем – так, как я его понимаю; говорю открыто и хорошее и плохое, поскольку могу; в остальном же полагаюсь на Бога. Провидение не раз благословляло меня в некоторых случаях жизни, помогая мне в самых запутанных по видимости делах достигать удачи единственно благодаря простоте моих жизненных правил, которые целиком в этих немногих словах – поступать, как велит совесть.
Я хорошо знаю, что и тогда, когда кажется, что следуешь велениям этого правила, можно все же ошибиться; но так как я видел, что, пренебрегая им, люди делали ошибки на каждом шагу, я предпочитаю заблуждаться честно, нежели как-нибудь иначе, и иметь совершенно спокойную совесть.
Да поможет мне Бог; так как он захотел возложить на меня это ужасное бремя, то я буду нести его до тех пор, пока у меня хватит силы, покорно принимая горести и заботы, ибо таков, очевидно, мой жребий.
Михаилу Павловичу
[99]
Царское Село, 12 июля 1826 г.
Любезный Михайло, сегодня объявлен Верховным Судом приговор его с изменениями, которые я почел возможными. Завтра утром в три часа приговор должен быть исполнен. Осуждены на смерть не мной, а по воле Верховного Суда, которому я предоставил их участь, пять человек: Рылеев, Каховский, Сергей Муравьев, Пестель и Бестужев-Рюмин; все прочие на каторгу, на 20, 35, 12, 8, 5 и 2 года, кроме Александра Муравьева, который за то, что от всего отстал, ссылается просто в Сибирь.
Итак – конец этому адскому делу! 14 числа – молебен с поминкой на самом месте бунта; все войска, бывшие в деле, – в ружье, а стоять будут случайно почти так, как в тот день.
Иван Иванович
[100] тебе официально пишет, что в Москве должна быть подобная же церемония. Матушка назначит день и час, а ты исполнишь, применяясь к предписанию Дибича. Во время молебна знамена и штандарты, за процессией следовавшие, должны быть при налое, а войско, т. е. пехота, становиться на колени. После церемонии, если матушка дозволит, пройти колоннами, где и как можно. Все тебе предоставляю с Голицыным и Филаретом уладить по-своему.
Чем мне было тебе воздать за 14-е число и за твое усердие и дружбу! Я придумал – и желаю, чтоб тебе столь же было приятно, как мне от души желательно, – те четыре орудия, которыми все решилось, прошу тебя принять в память этого дня и в знак нашей старой ребячьей дружбы, с которой росли, с которой и умру. Твой верный брат и истинный мученик
Жене твоей целую ручки и, как и тебя, благодарю за милые письма. Всем нашим четырнадцатым поклон от всего сердца.
Марии Федоровне
[101]
С.-Петербург, 13 июля 1826 г.
Мы вернулись сюда час тому назад. По имеющимся у меня сведениям, все совершенно спокойно; величайшее негодование и общее удовлетворение тем, что все закончено.
Подробности относительно казни, как ни ужасна она была, убедили всех, что столь закоснелые существа и не заслуживали иной участи: почти никто из них не выказал раскаяния. Пятеро казненных смертью проявили значительно большее раскаяние, особенно Каховский. Последний перед смертью говорил, что молится за меня! Единственно его я жалею; да простит его Господь и да упокоит Он его душу!
Войска были превосходны, общий дух их прекрасен. Завтра утром мы отслужим на площади молебен, эстрада поставлена как раз на том месте, где погиб бедный Милорадович. Печально, но и торжественно будет воспоминание обо всем ужасе, который вышел на свет в этот день!
Для меня же самым утешительным останется навсегда мысль о том, что наш Ангел был избавлен от всего происшедшего, что наша национальная честь была спасена и что Господь явил новое доказательство своего милосердия в отношении нашей дорогой, славной, старой Родины.
Мысли мои устремляются к вам, дорогая матушка. Я вспоминаю все, что вам угодно было для меня сделать, особенно в эту ужасную пору, и я благодарю Бога за то, что наконец приближается та желанная минута, когда я смогу броситься к вашим ногам. Молю Бога скорее даровать мне это счастье.
