Но с той минуты, в которую возложена была на меня учебная часть воспитания великого князя
[277], авторство мое кончилось, и я сошел со сцены. Я перешел на другую, возвышенную, и, положив руку на сердце, могу сказать, что понимаю святость моего назначения. Все мои мысли свелись на один предмет: я не способен соединить с ним ничего недостойного!
Теперь ли пойду марать себя в общество презренных людей, которых я чуждался и тогда, когда занимался одним авторством? Теперь пишу для одного великого князя. Те же чувства, которые наполняли душу мою, когда я просто работал для чистой славы писателя, наполняют ее и теперь, но только для высшей цели. Теперь живу не для себя.
Я простился со светом; он весь в учебной комнате великого князя, где я исполняю свое дело, и в моем кабинете, где я к нему готовлюсь; в обществе никто меня не видит. Кто посмотрит на мои работы, тот согласится, что я не могу иметь и времени заниматься ничем посторонним. Каждый из учителей великого князя имеет определенную часть свою; я же не только смотрю за ходом учения, но и сам работаю по всем главным частям.
В два экзамена, в которые Ваше Величество присутствовали, можно было видеть, что сделано в два года. Но кто видел то, чего это стоило мне? С детской азбуки до огромных карт, таблиц исторических, таблиц естественной истории, христианского учения, а отчасти математических, – все выдумано, сочинено и написано мною; теперь прибавились еще русская история и статистика, и беспрестанно круг деятельности моей будет расширяться.
Я сидел дома, чертил, марал бумагу и измарал ее кипы. Ничто это Вам, Государь, не было показано; Вы видели один только результат. Великий князь знает твердо все, чему его учили – это главное!
Чтобы вести такую жизнь, какую веду я, нужен энтузиазм, и его давала мне до сих пор высокая цель моя; его животворила мысль, что меня знают, что мне ничто не нужно для поддержания себя в драгоценном мнении моего Государя, что за меня говорит вся прошедшая жизнь моя и вся настоящая моя деятельность и что я могу идти смело вперед, не опасаясь, чтобы какое-нибудь недоброжелательство мне повредило.
Но теперь чувствую, что я и от него не спасся.
Уже во все продолжение прошедшего года весьма часто тревожила меня мысль, что милость ваша, Государь, ко мне уменьшилась. Со стеснением сердца замечал я, что, при всей доверенности Вашей, которой главным доказательством служит то место, которое занимаю, имели Вы ко мне какую-то горестную для меня холодность, которая казалась мне неизъяснимою.
Как подданный, я навсегда привязан к Вам силою присяги; но Вы для меня более нежели царь: Вы отец моего питомца, и в этом отношении я имею право на Ваше сердце; а к этому-то сердцу, столь благородному, столь чистому, я не имею доступа, я, которого вся жизнь передана тому, что так дорого для этого сердца. Государь иногда оказывает мне благосклонность, но Отец молчит со мною.
Скажите, Государь, что лишило меня Вашей милости? Я не обманулся в своем предчувствии. В то время, когда я весь был предан своему делу и ни о чем, кроме него, не думал и не мог думать, тайная вражда против меня действовала. Я не знаю врагов моих, но, очевидно, что их имею и что это враги литературные.
Государыня сказала мне, что Ваше Величество не довольны мною за то, что я впутываюсь в литературные ссоры и стою за Воейкова. Вот все, что мне известно. Кто обвинил меня? Чем подтверждено это обвинение? Не знаю! Могу только догадываться и никого не могу представить себе, кроме Булгарина.
Предварительно скажу, что я вообще не имею никакого сношения со здешними писателями, овладевшими литературою; видаюсь только с Крыловым, Гнедичем и бароном Дельвигом, которых уважаю. С другими же, которые срамят литературу своими непристойными перебранками, и особенно с Булгариным, у меня нет и не может быть ничего общего ни в каком отношении.
Думаю, что Булгарин (который до сих пор при всех наших встречах показывал мне великую преданность) ненавидит меня с тех пор, как я очень искренно сказал ему в лицо, что не одобряю того торгового духа и той непристойности, какую он ввел в литературу, и что я не мог дочитать его «Выжигина»
[278].
Вот обстоятельства, дошедшие до меня по слуху, которые заставляют меня думать, что тайный обвинитель мой есть Булгарин. Когда Ваше Величество наказали Булгарина, Греча и Воейкова за непристойные статьи, в журнале их помещенные
[279], то Булгарин начал везде разглашать (это даже дошло и до Москвы), что он посажен был на гауптвахту по моим проискам и что Воейкова (коему я будто покровительствую) посадили с ним вместе только для того, чтобы скрыть мои интриги. Разумеется, что я не обратил внимания на такое забавное обвинение.
Но до Булгарина должны были потом дойти слова мои, сказанные мною товарищу его Гречу насчет другой его статьи, после уже напечатанной в «Северной пчеле». Государь, сказал я Гречу, верно, будет недоволен этою статьею, если она дойдет до его сведения. Я полагаю, что Булгарин довел сии слова мои до начальства, растолковав их по-своему, то есть представив, что я угрожаю ему именем вашим, так как он везде разгласил, что я посадил его на гауптвахту.
Другой случай: в Москве напечатан альманах
[280], в коем мой родственник Киреевский поместил обозрение русской литературы за прошлый год
[281]. В этом обозрении сделаны резкие замечания на роман Булгарина «Иван Выжигин»
[282]. В то время когда альманах печатался в Москве, Киреевский, проездом в чужие края, находился в Петербурге и жил у меня. Альманах вышел уже после его отъезда.
Но этого было довольно, чтобы заставить думать Булгарина, что статья Киреевского была написана по моему наущению. Это бы ничего; но после я услышал, что Булгарин везде расславляет, будто бы Киреевский написал ко мне какое-то либеральное письмо, которое известно и правительству.
