Получив от меня рекомендательные письма к людям, которые могли указать ему только хорошую дорогу, он умел заслужить приязнь их. Из Берлина поехал он в Мюнхен к брату, учившемуся в тамошнем университете
[290]. Открывшаяся в Москве холера
[291] заставила обоих братьев все бросить и спешить в Москву делить опасность чумы с семейством. С тех пор оба брата живут мирно в кругу семейственном, занимаясь литературою.
И тот и другой почти неизвестны в обществе; круг знакомства их самый тесный; вся цель их состоит в занятиях мирных, и они, по своим свойствам, по добрым привычкам, полученным в семействе, по хорошему образованию, могли бы на избранной ими дороге сделаться людьми дельными и заслужить одобрение Отечества полезными трудами, ибо имеют хорошие сведения, соединенные с талантом и, смело говорю, с самою непорочною нравственностию.
Об этом говорить я имею право более нежели кто-нибудь на свете, ибо я сам член этого семейства и знаю в нем всех с колыбели.
Что могло дать насчет Киреевского Вашему Императорскому Величеству мнение, столь гибельное для целой будущей его жизни, постигнуть не умею. Он имеет врагов литературных, именно тех, которые и здесь, в Петербурге, и в Москве срамят русскую литературу, дают ей самое низкое направление и почитают врагами своими всякого, кто берется за перо с благороднейшим чувством.
Этим людям
[292] всякое средство возможно, и тем успешнее их действия, что те, против коих они враждуют, совершенно безоружны в этой неровной войне; ибо никогда не употребят против них тех способов, коими они так решительно действуют. Клевета искусна: издалека наготовит она столько обвинений против беспечного честного человека, что он вдруг явится в самом черном виде и, со всех сторон запутанный, не найдет слов для оправдания.
Не имея возможности указать на поступки, обвиняют тайные намерения. Такое обвинение легко, а оправдания против него быть не может. Можно отвечать: «Я не имею злых намерений». Кто же поверит на слово? Можно представить в свидетельство непорочную жизнь свою. Но и она уже издалека очернена и подрыта.
Что же остается делать честному человеку и где может найти он убежище? Пример перед глазами. Киреевский, молодой человек, чистый совершенно, с надеждою приобрести хорошее имя, берется за перо и хочет быть автором в благородном значении этого слова. И в первых строках его находят злое намерение.
Кто прочитает эти строки без предубеждения против автора, тот, конечно, не найдет в них сего тайного злого намерения. Но уже этот автор представлен Вам как человек безнравственный, и он, неизвестный лично Вам, не имеет средства сказать никому ни одного слова в свое оправдание, уже осужден перед верховным судилищем, перед Вашим мнением.
На дурные поступки его никто указать не может, их не было и нет; но уже на первом шагу дорога его кончена
[293]. Для нас он не только чужой, но вредный. Одной благости Вашей должно приписать только то, что его не постигло никакое наказание. Но главное несчастие совершилось.
Государь, представитель закона, следственно сам закон, наименовал его уже виновным. На что же послужили ему двадцать пять лет непорочной жизни? И на что может вообще служить непорочная жизнь, если она в минуту может быть опрокинута клеветою?
* * *
Приписка П. Бартенева:
«Письмо это, равно как и два предыдущие, черновые; они сохранились у сына Жуковского, Павла Васильевича, и ему обязаны мы этим украшением «Русского Архива». Издание “Европейца” было прекращено по тайным наветам Булгарина с братиею. Его вышло всего две прекрасные книжки.
Отпечатанные листы третьей неконченой книжки (402 страницы) составляют редкость и хранятся у немногих любителей старины. Они имеются в Чертковской библиотеке. «Европеец» подробно описан в «Книжных редкостях» И. М. Остроглазова (см. «Русский Архив» 1892 года)».
Письмо князя П. А. Вяземского
[294]
Москва, 9 февраля 1829 года
Всемилостивейший Государь!
Я был оклеветан пред Вашим Императорским Величеством. С высоты престола от имени Вашего пали на меня укоризны, оскорбительные для моей чести. Я не заслужил оных.
Мне можно было равнодушно сносить часто неосновательные обвинения, устремленные на меня недоброжелателями, потому что в их несправедливости видел я одну слабость предубеждения; но язвы, нанесенные чести и сердцу моему августейшим именем Вашим, слишком глубоко в них врезались: державная власть выше предубеждений и лицеприятий.
Ныне смело взываю к правосудию и бесстрастному могуществу моего Государя. Умоляю его обратить свое всемилостивейшее внимание на письмо мое к Московскому военному генерал-губернатору князю Голицыну и на записку мою, о себе составленную.
Сознаюсь в том, в чем могу казаться виновным, но с всеподданнической покорностью и с безбоязненною откровенностью смело противоречу выражениям, обо мне употребленным в отношении графа Толстого, и говорю, что честь моя и совесть вопиют против обвинений, меня поразивших.
С доверенностию повергая к стопам Вашего Величества жизнь мою и спокойствие всего моего семейства, с глубочайшим благоговением есмь, всемилостивейший Государь, Вашего Императорского Величества верноподданный
* * *
Приписка П. Бартенева:
«Упоминаемая в письме записка напечатана во втором томе Полного собрания сочинений князя П. А. Вяземского под заглавием “Моя исповедь”».
ИЗ ПЕРВЫХ УСТ. СВИДЕТЕЛЬСТВА СОВРЕМЕННИКОВ О НИКОЛАЕ I
П. М. Дараган. Воспоминания первого камер-пажа великой княгини Александры Федоровны. 1817–1819 (фрагменты)
[295]IV
