Наконец, я вспомнил случай, в котором я был очевидцем и даже, некоторым образом, участником действия. Один раз, в 1829 году, я сидел в офицерском классе кадетского корпуса и, разбирая басни Крылова, сравнивал его басню «Воспитание Льва» с баснею того же названия и содержания Флориана.
Да, я забыл сказать, что это было в морском корпусе; а там старший офицерский класс помещался рядом с залою, из которой вход был устроен так, что сидевшему на кафедре не видно того, кто входил. Так, занятый своим делом, слышу кто-то входит крупным и твердым шагом и не один.
Не кончивши мысли, я не имею обыкновение обращаться к посетителю. Но вдруг слышу громкое приветствие и, взглянув, вижу пред собою величественную фигуру Николая Павловича.
Я еще не успел опомниться и сообразить всех обстоятельств, прерванный в чтении внезапно, слышу вопрос:
– Что вы делаете?
– Читаю историю русской литературы.
– Хорошо, но именно что? – Но, обратившись к директору Крузенштерну: – В наши времена, сколько я помню, об этом и слуху не было; ты, Иван Федорович, учился ли этому?
– Нет, Ваше Величество; это новая наука.
Это меленькое отступление дало мне возможность собраться с духом. Надо признаться, я таки порядочно струсил и от внезапности, и от этого не легкого Воспитания Льва. Но делать нечего, улика налицо и запираться поздно; надо идти прямым путем, следовательно кратчайшими.
– Да, так продолжайте.
Я сел в рассеянности.
– Я разбирал, Ваше Величество, басню Крылова «Воспитание Льва» и сравнивал ее с баснею Флориана того же содержания.
– Хорошо, это интересно, послушаем.
Я начал читать. Государь, заметив, что офицеры, желая записывать, наклонялись к столам, тотчас велел им сесть, а сам все стоял. Думая, что он скоро уйдет, я старался выехать на сравнении фраз и оборотов речи; но все это стало истощаться, а он все стоял и слушал.
Пришлось приниматься за мысли, за содержание и, главное, за это преимущество отрицательной формы в басне пред положительной. Я отдавал предпочтение отрицательной и на этом основал превосходство Крылова, как карателя порока и нравоучителя. Наконец он вышел и, что удивило всех, вышел на цыпочках, а не с шумом, как обыкновенно он делывал.
По замечанию офицеров слушателей, государь пробыл в классе час и десять минут (в те времена утренние лекции обыкновенно продолжались 2 часа); я наверное не могу сказать: сначала казалось мне очень долго, а потом, когда уже увлекся, я не замечал времени. А все-таки, когда он вышел, мне стало как будто легче.
Но когда пробило два часа, я кончил лекцию, и офицеры окружили меня, вдруг государь возвратился назад и остановился против меня и притворно сердитым голосом сказал:
– Как ты смеешь учить, когда тебе это запрещено! Ну, если узнает Рунич, а? Иван Федорович, как ты принял к себе в корпус такого вольнодумца? Вас обоих под суд к Магницкому.
И с этими словами ушел.
Меня опять обступило множество народу; между прочим, протеснился инспектор классов М. Ф. Гарковенко и обратился ко мне с полуначальническим и с полудружеским упреком:
– Ах, Василий Тимофеевич, как же, батюшка, это возможно?
– Что такое, М. Ф.?
– Ведь государь император велел вам продолжать, не сказав: «Садитесь», а вы тотчас сели.
– Благодарю вас покорно, только жаль, что поздно. Вам бы тогда это сказать, когда я сел.
Все засмеялись и он также.
– А знаете, – сказал он с каким-то младенческим удовольствием, ведь государь очень доволен остался, он даже три раза это сказал! Сначала, говорит, мне показалось, что он как будто сконфузился, но потом, говорит, с каким огнем читал, и так далее. Потом директор Крузенштерн объявил мне это же самое тихонько, как будто секрет какой.
Казалось бы, что это случилось и кончилось, и сдавай в архив, пусть грызут мыши. Нет, по-нашему не так. Мы, как русские, как прямые потомки славян, беспечны, и не любим хлопотать о том, что уже прошло; но, как ученики немцев, мы ужасно хлопотливо и бестолково заботливы и любим себя спрашивать: что, если бы это не так счастливо прошло, если бы это приняло вот такой оборот?
И это предполагаемое, возможное, а иногда даже и вовсе невозможное несчастие более тревожит нас, нежели действительное. Так и на этот раз произошла сильная тревога и для многих неприятная и печальная, которая точно было в чужом пиру тяжелое похмелье.
Чрез два дня после этого происшествия я получаю приказание от главного директора сухопутных корпусов генерала Демидова: «С получения сего немедленно явиться к главному директору» и пр. Так как я на службе состоял в Морском, то и не счел нужным спешить исполнением грозной воли его высокопревосходительства и отложил это до другого дня.
Когда я явился к нему, то должен был выслушать шумную с неистовыми скачками, перевертываниями и кривляниями ругатню за поздний к нему приход.
Все это кончилось словами:
– Если бы вас начальник звал к себе в три часа ночи, когда вы спите еще, и тогда вы должны тотчас явиться.
– Я учу, в. в-о, в пяти учебных заведениях, так если будут требовать по ночам все пятеро, мне не только не придется никогда заснуть, даже не успею у всех перебывать.
– Как? В пяти заведениях! Этому я положу конец, этого не должно быть.
– Слушаю, в. в-о, завтра же я останусь только в четырех.
– Как? Ах, да, что ты там наделал в морском корпусе? Какие ты читал стихи государю императору?
– Я государю императору никаких стихов не читал.
– Как, ты еще отказываешься, запираешься? Я заставлю тебя говорить.
– Я не понимаю, к чему этот допрос. Мне кажется, в. в-во, не за того меня принимаете, кто я действительно.
– Как? Ведь вы Плаксин?
– Да, я Плаксин; но я не помню, чтоб я имел несчастье навлечь на себя гнев государя императора.
– Как! Ты и этого не помнишь, не знаешь, что государь император не любит сих гнусных ваших стихов; убирайся вон, несчастный нечестивец!
Я ушел и тотчас написал генералу Маркевичу, что больше не могу учить во 2-м кадетском корпусе. Добрый старик упросил меня по крайней мере сдать экзамены. Между прочим, Демидов отдал исступленный приказ, чтоб никаких стихов никто не смел не только читать, но даже иметь у себя во всех четырех корпусах и не только кадеты, но и офицеры, и учители, под страхом изгнания.
Я сдержал свое слово, оставил 2-й кадетский корпус. Гонение на поэзию продолжалось, пока жил Демидов и драл бедных кадет любителей стихов. Но в 1832 году холера сжалилась над страждущими во имя поэзии. Демидов умер, и поэзия вступила в свои права.
Василий Плаксин.
Примечание редакции «Русской старины» (в сокращении)
