Был у государя сегодня утром в 10 часов. Спокоен наружно, но, видимо, возмущен и взволнован внутренне. В 1 час дня молебен в Большой церкви. Импровизированный выход. Весь город.
Министр внутренних дел утратил под впечатлением минуты умственное равновесие. Мечтает о невозможном соединении Министерства внутренних дел с III Отделением, конечно себя увольняя. Жалуется на III Отделение не без основания, но без большего основания сегодня, чем вчера или третьего дня. Событие во дворце ложится прежде всего на ответственность дворцовых властей. Безуспешность борьбы с внутреннею крамолой лежит солидарно на ответственности министров внутренних дел, юстиции и народного просвещения и на III Отделении с его жандармами.
Ответственность за размеры крамолы и ее глубокие корни принадлежит правительству, быть может кроме меня одного. Этот дневник свидетельствует о том, чьи взгляды и воля преобладали, и как постоянно я боролся с преобладавшими влияниями.
Видел генералов Дрентельна и Гурко. Оба как будто зрители того, что происходит. А один – шеф жандармов, другой – полномочный генерал– губернатор и командующий войсками.
Пологоловые, вроде Абазы, горько глумятся над полицаями, как будто глумление есть действие в критические минуты и как будто не эти же пологоловые либералы не так давно сами пели дифирамбы великим реформам, болгарской войне
[411], учебным заведениям и давали деньги на нашу революционную магистратуру, но отказывали в них полиции и старались ее всячески унизить и обесславить.
Перст Провидения утешительно виден среди злодейских покушений на государя. Даже вчера он не только избег опасности, но даже потрясающего впечатления, которое было бы произведено на него взрывом, если бы последний последовал, как было рассчитано, во время обеда. По случаю приезда принца Гессенского обед был на 3/4 часа позже, и взрыв последовал, когда государь был еще на пути в столовую, где выбиты окна и потухли лампы.
Сегодня, глядя на трех ближних, думалось: где же сила и умение, которые могли бы принести пользу? […]
Вчера день за работой. Обедал у Дурновых. Сегодня утром продолжительное, но почти безрезультатное совещание у государя при цесаревиче: министры военный, двора, внутренних дел, шеф жандармов и я. Маков довольно опрометчиво затронул при своем докладе вопрос упразднения здешнего генерал-губернатора, т. е. в существе его мысли генерала Гурко, с которым он не справляется. Государь послал за нами.
Оказалось, что он менее поддался на предположение, чем Маков воображал. Цесаревич предлагал невозможную Верховную следственную комиссию с диктаторскими, на всю Россию распространенными, компетенциями, что было бы равносильно не только упразднению de facto
[412] III Отделения и шефа жандармов, но и вообще всех других властей, ныне ведающих политические дела, и притом de jure
[413] установилось бы прямое главенство самого государя над следственным диктаторством комиссии и ее председателя.
Вероятно, подразумевался Трепов, и едва ли не он родоначальник мысли. Государь ее отклонил. Я настаивал на том, на чем полтора или два года настаиваю, т. е. на усилении полиции и на более скором и решительном ведении и производстве дел, не только здесь, но и в других местностях.
Разумею усиление полиции в размерах, которые позволили бы подавить всякие сходки и группировки заговорщиков. Я сказал, что всякий денежный расчет для меня не существует, потому что я не могу оценить на деньги жизнь хотя бы одного из бедных погибших финляндцев
[414].
Кстати, о финляндцах. По крайней мере, их похороны были достойны. Вчера писал генерал Гурко, что надеялся, что там будут офицеры и унтер-офицеры от всех частей. Кажется, он моей мыслью воспользовался. Офицеры всех полков были. Генералы и офицеры выносили гробы и т. д. […]
Утром опять приказание быть во дворце. Перемена во взглядах государя (как догадывается граф Адлерберг, вследствие письма, вчера полученного от цесаревича); учреждается здесь Верховная комиссия, и во главе ее граф Лорис-Меликов. Налицо были, сверх вчерашних, но без военного министра, граф Лорис-Меликов, генерал Гурко, Набоков и Черевин.
Воля государя объявлена внезапно для всех. Генерал-губернатор упраздняется, и генерал Гурко s’est exе́cutе́
[415] с большим достоинством. Неожиданность впечатления выразилась на всех лицах. De facto стушевывается III Отделение, но генерал Дрентельн s’est execut de bone grace
[416]. При графе Лорис-Меликове дело может пойти. Во всяком случае на публику будет произведен эффект. […]
Императрица Мария Александровна скончалась сегодня, в седьмом часу утра, и, как до сих пор кажется, одна и без сознания. Утром ее уже не было в живых, когда пришел или когда призван был доктор Алышевский. Дали знать в Царское Село. Государь приехал, съехались члены семьи, и весть разнеслась по городу. В 6 часов вечера вышло прибавление к «Правительственному вестнику», с кратким о том извещением. Показались на улицах траурные ливреи, и в домах заговорили о предстоящих церемониях.
До сего дня едва ли какая-либо венценосная жена умирала так бесшумно, так бессознательно и случайно, так одиноко. Все предшествовавшие обстоятельства, вся современная обстановка – даже до вчерашнего присутствия на Елагинской Стрелке
[417] всей царской семьи, за исключением государя, – беспримерны… Недостатка во фразах не будет, но слез будет мало. Пустоты не ощутится, потому что уже при жизни почившей вокруг нее стало пусто, и она сама ничего собою не наполняла. Как мать – с благоговением почтут ее память дети…
Ездил на Елагин с женою, смотреть дачу. Конечно, мы не проехали до Стрелки. На обратном пути я всматривался в лица знакомых и незнакомых. Мысли о новопреставленной на них не было заметно. […]
Утром во дворце. Вынос тела покойной императрицы в Большую церковь. Вечером там же на панихиде. Замирающее впечатление. Черты усопшей приняли выражение, напоминающее былые лучшие времена. Говорил о ней с генералом Вердером. Быть может, он прав, утверждая, что привязанность и преданность государю составляли и все содержание, и объяснение, и оправдание ее жизни.
