Не в первый раз замечаю я, какое неблагоприятное влияние, хотя и незаметное, ее величество может иметь на дела, gutta cavat lapidem
[385].
Государь слышит императрицу часто, следовательно, нередко и слушает. Из того, что она сказала мне о земских учреждениях, видно, что она, как и многие, преимущественно видит в них средство откупиться от «конституции». И здесь это слово как призрак пугает и толкает к ошибке. Разве и теперь у нас, в сущности, не «конституция»? Только неправильная и беспорядочная под маскою самовластия.
Разве мы не остерегаемся направо и налево, не бережем там и сям, не любезничаем с тем и другим, не переносим многого от многих? Возвратясь, я написал к князю Долгорукову, что жалею обо всем мною слышанном и вижу, что мнения императрицы проистекают от «demi-connaissance des faits»
[386]. Он отвечал, «qu’il regrette comm moi cette demi-connaissance et ses suites»
[387]. […]
1864 г.
Утром на похоронах графини Юлии Строгановой. Потом Совет министров в городе. Записка князя Гагарина
[388] о порядке приведения в исполнение судебной реформы, это была новая попытка выхватить высочайшую отметку, которую потом можно было бы противупоставлять как высочайшую волю всякому возражению. Попытка не удалась.
Государь приказал внести записку в Совет министров. Там ее разбить было нетрудно. После этого разбития государь обратился к Совету с аллокуцией
[389], в которой, указывая на отсутствие согласия между министрами и единства в направлении их действий, напомнил им об обязанности признавать себя солидарными по общим делам администрации и, между прочим, сказал, что каждый из них занимает свое место по его доверию и что если они друг другу не оказывают уважения, то, по крайней мере, обязаны оказывать это уважение его доверию.
Выходя из кабинета, все спрашивали: до кого должно относиться то, что мы слышали? Никто не узнавал себя в картине.
Князь Долгоруков, Панин и я не делали этого вопроса, потому что знали, что до нас это не могло относиться. Бутков, ожесточенный разбитием гагаринской записки, им сочиненной, еще более был ожесточен речью государя. Он чувствовал, что, по его проискам против меня, оно могло и к нему относиться.
Князь Гагарин был смущен, Милютин обратился с вопросом ко мне, потому что знал, что и он не без упрека именно в отношении ко мне. После Совета тяжелое и длинное заседание Польского комитета
[390].
Утром в Царском. Доклад. Государь сказал мне, что просит не сетовать на него за то, что вчера им сказано, и удостоверил меня в продолжении его ко мне своего доверия. Но форма его объяснения, как нередко случается, была довольно странная. Например, он рассказал мне, что Рейтерн, по случаю разных о нем толков, отозвался, что он не обращает на них внимания, потому что знает, что если его величество перестанет иметь к нему доверие, то его «прогонит».
Государь с похвалою говорил об этом отзыве. Таким образом, министры должны быть покойны, пока они не прогнаны.
Я тихо сказал государю, что есть и другой способ ухода, а именно: сознание перед ним в бессилии продолжать исполнение своих обязанностей при известных обстоятельствах и условиях. Мысль государя была, очевидно, та, что, в случае перемены расположения к министру, сей последний узнает о том прежде всего от самого государя, а не от других.
Это гораздо лучше прогнания, но и здесь кроется некоторая ошибочность воззрений. Государь не предполагает, что и при его доверии ноша может быть слишком тяжелой и что выход из министерства не всегда кажется бедой в глазах выходящего. Дело в том, что доверие нужно не только к лицу, но и ко взгляду, а так как взгляд должен быть один, то нужно преимущественное доверие по вопросам общим ко взгляду одного из министров.
Государь решает разногласия по своему усмотрению. Но таким образом все управление становится для него рядом обрубков, если он сам не принимает на себя обязанности непрерывно связующей и руководящей мысли. Это значит быть самому первенстующим министром. Государь тем и хочет быть, но, к сожалению, это невозможно. В наше время нельзя быть и военным царем и гражданским первым мужем Совета. Inde
[391] все наши затруднения. Обедал у великой княгини Елены Павловны.
Утром снова в Царском. Особое совещание у государя, князь Долгоруков проводил мысль d’un conseil restreint
[392], высказанную им еще в марте месяце этого года. По дознанной непригодности многоголового и многоязычного Совета министров к направлению дел князь Долгоруков желает, чтобы по важнейшим вопросам государь выслушивал предварительно несколько особо доверенных лиц, которым таким образом было бы представлено главное совещательное в делах участие и которым впоследствии должны были бы подчиняться другие.
