Некоторые люди за пределами семьи испуганно наблюдали за развитием Бальзака. Для одного из его друзей конфискация «Викария» послужила замаскированным благословением, признаком того, что он зря растрачивал свои таланты. Цензура, по его мнению, оказалась бездумным орудием божественного вмешательства, и Бальзаку следует задуматься, пока еще не слишком поздно повернуть назад. Жан Томасси изучал право в Париже, хотя Бальзак, наверное, познакомился с ним, когда Юбер опубликовал его книгу о влиянии смерти Бонапарта на события во Франции. В Томасси Бальзак нашел верного друга, который наслаждался последней связью с миром литературы. Вскоре Томасси благоразумно променяет яркий мир творчества на скуку государственной службы в провинции.
Считается, что именно Томасси подтолкнул Бальзака на дорогу, ведущую к монархизму и католицизму. Публичное обращение Бальзака к «трону и алтарю» произойдет через несколько лет. Оно совпало с его переходом в более высокий общественный круг. И все же если какой-либо человек и обратил Бальзака, то это был Томасси, судя по неумеренной вере, которую позже Бальзак питал к его советам в области стилистики. Томасси знал Бальзака достаточно хорошо и нашел его слабое место. Ободряющей или, наоборот, приводящей в уныние мыслью о том, что человеческий интерес важен для самого возвышенного начинания, он убедил своего друга, что с наплывом «нравственных и религиозных идей» «твой талант возрастет». Но вначале Бальзаку следовало перестать писать романы: «Возможно, они служат для отдыха, но не должны составлять единственный род занятий молодого человека, на которого все, кто его знает, возлагают такие большие надежды»262. Здесь мы имеем дело с печальным случаем непросвещенного своекорыстия: обжора на празднике жизни, Бальзак принялся за сладкое еще до обеда.
Однако имелись и обнадеживающие признаки. Своенравный друг Томасси приступил к серьезной работе над трактатом о молитве. Такая тема, учил Томасси, требует не просто хорошо развитого воображения. «Тебе нужно обладать религиозными привычками, кроме того, необходимо иметь длительный опыт взаимоотношений с божеством». Бальзак, известный своей любовью к мистике и привычкой смешивать физическое и духовное, не мог не согласиться с ним. Он познакомился с источником вдохновения, о котором ему говорил Томасси, после того как обрел новый центр духовного притяжения в лице Лоры де Берни. Возможно, по совету Томасси он переписал первый абзац своего во всех отношениях серьезного трактата. В начале его появились слова вдохновенного ученика: «С тех пор как я попал в сферу просвещенной радости и постоянного экстаза путем, доступным любому человеку, я решил, что полезно будет рассказать остальным, каким сладким стало мое посвящение, как легко я иду по избранной тропе, едва преодолев первые препятствия, какие спелые плоды освежили мой пересохший рот, на каких пышных пастбищах я отдыхал, с какой мягкостью Голос ласкал мой слух, каким питательным ароматам возрадовалась моя душа».
Бальзак не был ортодоксальным католиком. В вопросах веры он, наверное, довольно рано воспринял прагматические, позитивистские взгляды. Его знаменитое утверждение, что христианство следует закрепить в законе как «полную систему подавления развращенных склонностей в человеке», явно воспринято у бывших монахов Вандомского коллежа, которые славились своей гибкостью. С какими бы высшими сферами ни сообщалось христианство, оно обеспечило общество действенным нравственным кодексом. Судя по ошибкам Бальзака при описании религиозных обрядов, впрочем довольно редким, он никак не восполнял пробелы в своем религиозном образовании: требники и служебники, потиры и дароносицы беспорядочно перемешаны в его церковных сценах. Для Бальзака духовная сила идет изнутри и может выражаться осязаемо, не зависимо ни от каких учреждений. Для аналитического ума, убежденного в том, что человек способен овладеть всеми доступными знаниями, следующим логическим шагом стал мистицизм.
Если Бальзак и пережил обращение в двадцать пять лет, оно, как он утверждает лишь с долей шутки в своем восторженном «Трактате о молитве», стало исполнением давней выстраданной мечты. Любовная связь как форма спасения – одна из главных тем его жизни и творчества. Иногда она приобретает юмористическую окраску, как в «Озорных рассказах». В одном из них восьмидесятидвухлетний блудник спасается от эшафота, предложив доказательство своей плодовитости in extremis263. В другие разы склонность видеть в сексуальных отношениях и даже в беременности признак любви, способной подменить собой все остальное, имело катастрофические последствия. Ужасным доказательством последнего стал эпизод с герцогиней де Кастри в 1832 г. Но даже с Лорой де Берни удовлетворение никогда не бывало полным.
В конце 1823 г. отборочному комитету театра «Гетэ» пришлось столкнуться с одной стороной этой дилеммы. Бальзак представил в театр мелодраму, которую сочли претенциозной и плохо написанной, но никоим образом не подлежащей исправлению264. Более того, театр с радостью принял бы пьесу, если бы Бальзак не признал себя виновным в «серьезных непристойностях». Он выбрал в самом деле «опасную» для того времени тему: безответную любовь чернокожего слуги к жене своего хозяина. Расизм в те годы не был так уж распространен, но Бальзак, с детства считавший себя чужим для матери, не видел особого эмоционального различия между остракизмом и сексуальной фрустрацией. Оба состояния толкали жертву к мести и гибели.
Имелся и другой выход, который Бальзак, принимавший желаемое за действительное, выразил в еще одном романе СентОбена: «Последняя фея, или Новая волшебная лампа» (La Dernière Fée ou la Nouvelle Lampe Merveilleuse). Иными словами, «Аладдин-2». Абель, сын блестящего химика, вырос как дитя природы, сохранив веру в фей. Однажды он встречается с одной из них – феей с жемчужным венком на «стройной и чувственной талии». Жемчужная фея оказывается герцогиней Сомерсетской (так! – Авт.), «одной из красивейших женщин в Англии», а Абель, если верить очень кстати найденному в углу старинному документу, – на самом деле граф Остервальд. Здесь слышится голос мальчика из Тура, который стремится и войти в круг аристократии, и обрести истинную любовь. «И по сей день чистейшее благословение увенчивает каждый день жизни Абеля, а его счастье продлится вечно». На сей раз никакого язвительного предисловия не было; похоже, сбылась и мечта самого Бальзака. Мадам де Берни взмахнула современным эквивалентом волшебной палочки – своим личным доходом. «Увы! – вспоминал Бальзак в 1849 г., – я считал свою «Последнюю фею» лучшей книгой на свете. Женщина помогла мне напечатать 500 экземпляров, которые затем целых три года пылились на полках книжного магазина!»265
Нет почти никаких признаков того, что, как надеялся Томасси, «религиозный пыл» поднимет творчество Бальзака на новый уровень. По его собственному признанию, «принеся себя в жертву» мадам де Берни, он, как новообращенный, передал в ее руки ответственность за свою жизнь, за причины жить и даже за свои финансы: «Отныне я счастлив, что живу в вашем сердце… Я буду питать себя воспоминаниями, иллюзиями и мечтами, и моя жизнь станет совершенно вымышленной, какой она до сих пор отчасти и была». Помимо этого, Бальзак не предпринимал никаких попыток изменить свою жизнь. Позже он писал о тщетном желании «найти выход с помощью эмоционального наслаждения»266. Он даже признавался Эвелине Ганской, что, хотя мадам де Берни спасла его от себя самого, она «обесцветила те семь или восемь лет, которые мне подарила»267. Наверное, отчасти он сделал такое ошеломляющее признание, переворачивающее их отношения с Лорой де Берни, чтобы угодить далекой возлюбленной. Но притворялся ли Бальзак, когда писал Ганской, что в их первую мимолетную встречу в Невшателе в 1833 г. он вдруг понял, что еще никогда прежде не любил по-настоящему и что «мадам де Берни вызывала у меня лишь огромное сыновнее влечение, омраченное одной матерью и озаренной улыбкой другой»?268 Робость и неопределенное положение как в общественной, так и в личной жизни вначале помогали ему перенимать чужие взгляды, а позже – создавать сотни убедительных, трехмерных персонажей. За такой талант приходится дорого платить. «Чудесный дар», позволивший ему, подобно джинну, «пересекать пространство» между собой и мадам де Берни, скоро ввергнет его в такое смущение, что нетрудно ему поверить, когда он пишет, что до 1833 г. еще не начинал жить.
