Возможно, Бальзак также помогал писать рецензию в «Артисте», подписанную «Ж.-Ж. Сальве» (псевдоним Жюля Жанена), в которой роман пышно именуется «книгой, похожей на разбойника с большой дороги, который неожиданно выскакивает на вас из-за дерева»450. В «Утраченных иллюзиях» Бальзак превратит эту рецензию в знаменитую статью, которой Люсьен де Рюбампре «делает революцию» в журналистике. Некоторые рецензенты отзывались о романе довольно сдержанно. Вечно двусмысленный Сент-Бев называл «Шагреневую кожу» «вонючей, омерзительной, остроумной, развратной, опьяняющей, блистательной и чудесной»451. Один критик не поленился совершить путешествие в прошлое и открыл, что Бальзак в свое время совершил гнусное преступление: сочинял романы за деньги. Другие просто отка зывались понять замысел автора. Многие считали, что Бальзак написал книгу в шутку; автора сочли представителем новых романтиков, которые считали, что истинная цель настоящего искусства – уродство. Бальзака называли смутьяном и навешивали на него множество других ярлыков. Однако признанный классик, которого считали столпом романтизма, незадолго до своей смерти без ведома Бальзака прочел «Шагреневую кожу» за два вечера и объявил его идеальным доводом в пользу «неизлечимой испорченности французской нации»452. Хотя отзыв Гете многими считается критическим, в нем содержится точное определение исторического достижения Бальзака, тем более ценное еще и потому, что в романе один из друзей Рафаэля жалуется на свою любовницунемку, которая рыдает всякий раз, как читает сентиментальную чепуху Гете453. Сам Гете часто сожалел о пагубном влиянии на молодежь своего «Вертера». Возможно, ему понравилось сравнение старого продавца в романе Бальзака с Мефистофелем: «Роман ловко лавирует между невозможным и невыносимым». «Он умеет воспользоваться чудом как средством вполне логичного описания самых любопытных событий и состояний ума». Романтизм судил о критическом изображении современной жизни, из чего вытекало нечто более ценное, нежели простое раздражение чувств.
Читающей публике это понравилось. В сентябре «Шагреневая кожа» вышла вторым изданием под одним переплетом с еще двенадцатью рассказами. «Философские романы и истории» (Romans et Contes Philosophiques) с предисловием Филарета Шаля, которым руководил Бальзак, стали еще одним краеугольным камнем будущей «Человеческой комедии». В театре «Гетэ» показывали пародию на роман (авторы пародии присочинили счастливый конец)454, а на следующий год молодой поэт Теофиль Готье, печально знаменитый тем, что явился на премьеру «Эрнани» в розовом жилете, посвятил одну из своих «младоромантических сказок», «Юная Франция», высмеиванию сцены бальзаковской оргии: «В этом месте ожидается, что я пролью вино на мой жилет… Так черным по белому написано на странице 171 “Шагреневой кожи”… И именно там я должен подбросить в воздух монету в сто су, чтобы узнать, есть ли Бог». Мораль, по мнению Готье, заключалась в том, что современные романы трудно и опасно претворять в практику, особенно если ваша любовница отказывается играть роль «восхитительной куртизанки», на чью грудь герой кладет ногу в сапоге455. Возможно, намеренное стремление Готье ухватиться не за тот конец аллегорической волшебной палочки и подвигло Бальзака, когда он познакомился с Готье в 1836 г., проповедовать «некую необычную епитимью»: «Мы должны были запереться на два или три года, не пить ничего, кроме воды, есть только вареные люпины, как художник Протоген456, ложиться спать в шесть вечера, просыпаться в полночь и работать до рассвета, а затем весь день перечитывать, развивать, обрезать, улучшать и шлифовать результаты ночных трудов… но главное, нам следовало вести жизнь совершенно целомудренную… По его словам, целомудрие стократно увеличивало силу разума и наделяло тех, кто ему следовал, неизвестными свойствами… Он, очень нехотя, делал единственное послабление и позволял видеться с любимыми по полчаса в год. Письма разрешались: переписка помогала оттачивать стиль»457.
Как подозревал врач Бальзака, умерщвление плоти, требовавшее неимоверных усилий, было лишь половиной дела. Бальзак мог сколько угодно утверждать, что его оргии существуют лишь на страницах книг. Они существовали и в жизни. И если каждая пикантная подробность в «Шагреневой коже» излагалась с высоконравственных позиций, то только потому, что «теория воли» Бальзака стала результатом горького – а может, и не такого горького – личного опыта.
Подобно Рафаэлю, Бальзак посетил пир, достойный Гаргантюа, который устроил банкир маркиз де Ла Марисма, собиравшийся выпускать вечернюю газету. Ла Марисма понимал: собрать команду сильных журналистов ему помогут вино и женщины458. Довольно ярко описывает то событие старый сообщник Баль зака по литературному преступлению, Орас Рессон459. Бальзака пригласили на ужин, чтобы он делал заметки. К сожалению, «еще перед вторым блюдом ему пять или шесть раз делалось плохо». В последнее верится с трудом, однако ясно: когда Бальзак жаловался на зависть коллег, он имел в виду действительные личные нападки. Гораздо больше нравились ему притязания семи разных женщин, которые утверждали, что именно они послужили прототипами прекрасной, но черствой Феодоры, за раздеванием которой в ее спальне герой следит из-за занавеса460. Если верить рецензии на роман, которую у Бальзака была возможность исправить до того, как она вышла в свет461, та сцена имела место в действительности: она представляет собой прекрасный пример для будущих писателей-реалистов. Бальзак в самом деле спрятался в комнате дамы полусвета, Олимпии Пелисье462. Очевидно, увиденное доставило ему удовольствие; он даже ненадолго завел роман с женщиной, которую называл «самой красивой куртизанкой в Париже»463. Правда, у Феодоры были апельсиновые глаза и темно-русые волосы, а у Олимпии – черные волосы и карие глаза. Кроме того, Олимпия оказалась гораздо снисходительнее Феодоры. Во всяком случае, трудно представить, что Бальзак неподвижно простоял за занавесом несколько часов. Зато легко понять рецензентов, которые приходят к выводу, что мельчайшие подробности и мысли, отраженные в романе, могли проистекать только из личного опыта.
В то время, когда с красавицей Олимпией познакомился Бальзак, она собиралась расстаться с композитором Россини и снимала квартиру вместе с Эженом Сю, с которым они часто ссорились464. Бальзак попытался помирить ее с Сю. Вскоре он стал таким добрым другом, что счел возможным предложить ей связь. Г-же де Берни он сказал, что Олимпия сама легла в его постель. Прежде чем обвинить Бальзака в несоблюдении целомудрия и диеты, состоящей из вареных люпинов, которые он так пылко проповедовал, следует заметить, что и связь с красавицей Олимпией также была своего рода подготовкой к творчеству. Его портреты куртизанок, например Эстер в «Блеске и нищете куртизанок» (Splendeurs et Misères des Courtisanes) или Жозефы в «Кузине Бетте» (La Cousine Bette), явно написаны с натуры и отражают близкое знакомство (не только такого сорта, на который намекал Готье). Бальзаку удалось избежать клише, которыми грешили другие писатели: одинокая борьба пылкой натуры, своего рода артистки, которая в своих целях хорошо одевается, пользуется косметикой, ведет умные разговоры и великолепна в постели. Принято было изображать куртизанок сочувственно: девушка из бедной семьи, если остается жива, собирает дань с общества, которое ее жестоко эксплуатирует.
