«Художник не связан с собственным разумом. Он творит под влиянием определенных обстоятельств, чье точное сочетание является тайной. Он себе не принадлежит…
Человеку, привыкшему делать из своей души зеркало, в котором свое отражение находит вся вселенная… непременно недостает такая разновидность логики или упрямства, которой мы дали название “характера”. В нем есть что-то от шлюхи; он возбуждается, как дитя, от всего, что поражает его разум. Нет ничего такого, что он не мог бы вообразить; он экспериментирует со всем»492.
Мысль о том, что взгляды писателя не всегда зеркально отражаются в его творчестве, обычно приписывают Фридриху Энгельсу. В письме Маргарет Гаркнесс в 1888 г. Энгельс заметил, что острое восприятие Бальзаком исторических течений привело его, неожиданно для себя самого, к высвечиванию противоречий и несправедливостей общества и, таким образом, к продвижению пролетарской революции, которую он активно пытался предотвратить. Энгельс поделился этой мыслью с Карлом Марксом, который планировал полномасштабное изучение писателя493. С такой точки зрения Бальзак, игравший с большой уверенностью на правом фланге, замахнулся своей мощной ногой на мяч истории и забил его в свои ворота. Замечание должно было расцениваться как комплимент. Энгельс утверждал, что узнал из Бальзака больше, «чем у всех профессиональных историков, экономистов и статистиков, вместе взятых». Любопытно отметить, что в 1831 г. «Шагреневую кожу» с ее «правым уклоном» лучше всех приняли критики-социалисты. Однако теперь уже должно быть ясно, что это предполагает несколько упрощенческий взгляд на писателя (Энгельс, например, едва ли подходил к собственному творчеству с теми же критериями). Величайшая ирония, которую они с Марксом различили в творчестве Бальзака, была для ее создателя болезненной правдой.
Такой поверхностный самоанализ объясняет, почему у Бальзака стали появляться предчувствия относительно собственной жизни и работы, которые кажутся пугающе точными. Логичность его на первый взгляд противоречивой деятельности зашла так далеко, что он получил возможность предсказывать всю свою карьеру, охватывать взглядом всю свою будущую работу. В письме Зюльме Карро в ноябре 1830 г. он выдвигает «систему правительства, к которой будет относиться вся моя жизнь. Это декларация принципов самых незыблемых – одним словом, мое политическое сознание, мой план, моя философия, которую я уважаю так же, как уважаю чужое мнение». Задолго до замысла «Человеческой комедии» он написал барону Жерару, посылая ему «Шагреневую кожу» вместе с «Философскими романами и сказками» (которые, по его мнению, можно было использовать для раскуривания сигар), что «начинает вырисовываться общая система его работы». В 1836 г. Бальзак составит подробнейший гороскоп всей своей жизни: «По моим подсчетам, через десять лет я опубликую истинный шедевр (может быть, имелась в виду “Кузина Бетта”, начатая в 1846 г.? – Авт.)… Он написан. Я могу показать вам хронологическую таблицу всех моих творений вплоть до 1850 г.»494 Последняя дата также напоминает предсказание, ведь таблица заканчивается годом смерти Бальзака.
Значит, политика была не столько альтернативой литературе, сколько другой стороной того же самого последнего средства: «Мое обожествление женщин и потребность в любви никогда не были полностью удовлетворены. Отчаянно желая быть любимым и понятым женщиной своей мечты, я обнаружил, что идеальная женщина существует лишь в одном виде – духовном, но не телесном… и снова погрузился в бурную империю политических страстей и бурную, иссушающую ум атмосферу литературной славы. И пусть в обоих начинаниях я потерплю неудачу, можно быть уверенным в одном: мое желание жить жизнью своего века, а не проводить дни в блаженном неведении стало результатом того, что общее довольство от меня ускользнуло. Если уж приходится зарабатывать себе состояние, оно должно стать большим и сопровождаться славой, ибо, если я должен страдать, я предпочитаю страдать в высоком, а не низком положении. Предпочитаю удары судьбы простым булавочным уколам»495.
Бальзак уверял своего друга Зюльму Карро, которая была демократкой, что он – не средний, отсталый легитимист, но чистокровный романтик, которого подталкивает вперед мысль о потерянном рае. Конечно, бурные шторма – не лучшая обстановка для достижения мудрости, к которой безуспешно стремится герой «Шагреневой кожи». Подобно Рафаэлю Бальзак упорно рвался в бой, и в повторяющихся попытках присутствует упорный страх стремительной атаки и внезапной смены курса. В то время, когда у него в голове созревали первые романы, он решил попробовать себя на поприще предпринимательства; успех «Последнего шуана» толкнул его в политику и журналистику. До конца 1832 г. он опубликовал почти 40 газетных статей и рассказов, и лишь два полноценных романа того периода были подписаны фамилией Бальзак.
Не все его метания и смены курса объясняются депрессией или нехваткой денег. Несмотря на байроническое бахвальство, Бальзак столкнулся с одной практической трудностью, не знакомой почти никому из собратьев по перу. Когда у писателя столько идей, трудно чем-либо пожертвовать. Бальзак считает, что счастье можно восстановить или заменить чем-то другим; но как же его литературные труды, которые могли так и не появиться на свет? Переписка Бальзака переполнена этими зародышами, вроде «Сражения» или семидесяти неопубликованных или ненаписанных «Озорных историй». На каждое созданное произведение приходится несколько утраченных. В письмах Бальзак гораздо чаще сокрушается о них, чем радуется оконченным трудам. Как он жаловался Эвелине Ганской в 1838 г.: «Я часто приканчиваю сельский домик при свете одного из моих больших домов, сжигая его дотла»496.
Альтернативой этому бесконечному рассеиванию и интеллектуальному обжорству было посвящение себя всецело женщине или искусству. И здесь тоже было чего бояться – он боялся снова упасть на дно, как скряга, который вынужден поставить на карту все свои деньги.
В августе 1831 г. Бальзак опубликовал незабываемую притчу, которая дополняет «Шагреневую кожу», показав другую сторону дилеммы. В «Неведомом шедевре» великий художник Френхофер десять лет трудится над картиной такой прекрасной и такой невыразимо совершенной, что любит ее, как любовницу. Ученику Френхофера, Порбусу, и молодому художнику Никола Пуссену наконец позволяется увидеть сказочную картину:
«– Видите вы что-нибудь? – спросил Пуссен Порбуса.
– Нет. А вы?
– Ничего…
Предоставляя старику восторгаться, оба художника стали проверять, не уничтожает ли все эффекты свет, падая прямо на полотно, которое Френхофер им показывал. Они рассматривали картину, отходя направо, налево, то становясь напротив, то нагибаясь, то выпрямляясь.
– Да, да, это ведь картина, – говорил им Френхофер, ошибаясь относительно цели такого тщательного осмотра. – Глядите, вот здесь рама, мольберт, а вот, наконец, мои краски и кисти… – И, схватив одну из кистей, он простодушно показал ее художникам.
– Старый ландскнехт смеется над нами, – сказал Пуссен, подходя снова к так называемой картине. – Я вижу здесь только беспорядочное сочетание мазков, очерченное множеством странных линий, образующих как бы ограду из красок.
