[Старик подслушивает их разговор]…
Френхофер некоторое время рассматривал свою картину и вдруг зашатался:
– Ничего! Ровно ничего! А я проработал десять лет!»
Этот замечательный рассказ глубоко тронул Пикассо, который иллюстрировал его и позже переехал в бывший Отель д’Эркюль, который располагался в доме номер 7 по улице ГранОгюстен, в котором, как он утверждал, Бальзак и поместил студию Френхофера497; именно там в 1937 г. Пикассо создал «Гернику». По словам Эмиля Бернара, в сумасшедшем художнике себя видел и Сезанн. Когда его как-то спросили о Френхофере и «Неведомом шедевре», «он встал из-за стола и, остановившись передо мной, несколько раз ткнул себя в грудь указательным пальцем, тем самым признаваясь, правда молча, что герой рассказа – он. Он так растрогался, что на его глаза навернулись слезы». Сезанн считал, что Бальзак «понял» его гораздо лучше, чем Золя, чьего Клода Лантье в романе «Творчество» (L’Oeuvre) он считал образом самого себя: один был импотентом из-за гения, второй – «импотентом от рождения»498.
Ирония, которую Бальзаку хватило мужества постичь и испытать так рано в своей короткой биографии, заключается в том, что невозможное желание совершенства разрушает произведение искусства. «Неведомый шедевр» доказывает, что дисциплинированный художник в своем вымышленном мире пользуется абсолютной властью, но как ему передать свое видение другим? Как может художник, не удовольствовавшийся простым копированием реальности, полагаться на собственное суждение? С течением времени расширяется пропасть между мечтой и ее воплощением.
Отчасти проблему решит громадная, всеохватная «Человеческая комедия», хотя и она сама останется лишь фрагментом. И все же Бальзак считал, что знает ответ на свой вопрос. Он был убежден, что равен своей мечте. Его убежденность проступает в поразительном свойстве Бальзака. Он любит вмешиваться в логический ход собственных произведений. При кратком пересказе сюжета его «уклоны» останутся незаметными. Френхофер сходит с ума, как того требует логика повествования, и все его картины погибают в огне. Но – как будто Бальзак не способен был противостоять желанию оставить надежду для себя и других художников – перед тем, как холст сгорел, на нем можно было мельком заметить потрясающий фрагмент оригинального замысла. Не самую красивую часть тела, но самый совершенный образчик:
«Подойдя ближе, они заметили в углу картины кончик голой ноги, выделявшийся из хаоса красок, тонов, неопределенных оттенков, образующих некую бесформенную туманность, – кончик прелестной ноги, живой ноги. Они остолбенели от изумления перед этим обломком, уцелевшим от невероятного, медленного, постепенного разрушения. Нога на картине производила такое же впечатление, как торс какой-нибудь Венеры из паросского мрамора среди руин сожженного города.
– Под этим скрыта женщина! – воскликнул Порбус, указывая Пуссену на слои красок, наложенные старым художником один на другой в целях завершения картины».
Глава 9
Безумие (1832)
Пока правительственные войска подавляли мятеж в Париже, Бальзак уехал в Турень, надеясь обрести в Саше мир и покой. Его психическое здоровье стало предметом заботы и нездорового интереса других, и он хотел дать «славный отпор» сплетникам, уверявшим, будто он постепенно сходит с ума. Этот отпор должен был принять форму романа, в конце концов получившего название «Луи Ламбер» (Louis Lambert): в нем повествуется о гении, который переходит грань реальности и живописно сходит с ума. Да, Бальзак любил и умел подливать масла в огонь. Словно забыв свой же совет избегать изложения своей жизни на публике – он называл последнее доказательством слабого воображения и худшим видом проституции499, он во всех подробностях описал в «Луи Ламбере» собственное детство: Вандомский коллеж, чудаков-учителей, монастырский режим, голубей, запах, собратьев-страдальцев. Рассказчик, который представляется автором «Шагреневой кожи»500, считает себя лучшим другом злосчастного мальчика-гения, Ламбера. Бальзак, должно быть, верил, что тем самым он рассеивает слухи. В рукописи он ссылается на собственный позорный отъезд из Вандомского коллежа: «Родители, встревоженные моим психическим состоянием… забрали меня из школы и отправили в Париж»501. Намек на его таинственный срыв был благоразумно изменен502; и все же сам роман, с его концовкой и таинственными высказываниями человека в состоянии каталептического транса – «Мысли» Луи Ламбера, – едва ли следует считать плодом совершенно рационального творчества. Не требовалось большой сообразительности, чтобы понять, что рассказчик и безумец – две стороны одной и той же личности. И снова творчество Бальзака преследовало свои цели, вопреки замыслам автора.
«Луи Ламбер» в самом деле дает основания для вопросов о психическом состоянии Бальзака. Роман – не только литературное изложение идеи Сведенборга о внутренних и внешних сущностях, о сосуществовании в одном человеке ангела и зверя, разоблачаемого определенными психическими явлениями вроде телепатии и телекинеза. Как в «Шагреневой коже» и «Неведомом шедевре», в «Луи Ламбере» утверждается, что «мысль уничтожает мыслителя». Эту трагическую истину, что характерно, упустила из виду г-жа де Берни, когда уверяла своего капризного любовника, что публика будет восхвалять роман только в том случае, если не поймет его. Ведя то, что на первый взгляд кажется отчетом очевидца о жизни в духовной сфере, Бальзак, по ее мнению, притворялся Богом: «Вы, кажется, взвалили на себя невозможный труд». «Если автор выходит и сообщает мне, что достиг цели своего духовного желания, как бы велик он ни был, я вижу в нем всего лишь хвастуна, его тщеславие меня поражает, и чем больше он раздувается, тем меньше становится в моих глазах»503.
По правде говоря, в собственных глазах Бальзак давно перерос Лору де Берни и во многих отношениях вторгался в новые владения. Существуют свидетельства очевидцев, которые утверждали, что у него случались приступы настоящего, клинического сумасшествия. Кроме того, безумие сквозило в его стремлении угнаться за несбыточным: он искал идеальную женщину во Франции (телесно), в Европе и Азии (духовно). Одним идеалом стала женщина из плоти и крови, маркиза де Кастри. Вторая, Эвелина Ганская, также вошла в жизнь Бальзака как анонимная корреспондентка. До их знакомства в Невшателе, которое состоялось в 1833 г., Ганская была для Бальзака во многом плодом его воображения. Обе женщины встретились Бальзаку на повороте, за которым начинается его зрелый период. История следующего периода его жизни намекает на психологический ультиматум. В одних его произведениях жизнь – разрушительная сила, которую следует постоянно контролировать; в других, на первый взгляд не автобиографических этюдах, изобража ющих французское общество, Бальзак возвращается к безмятежности и пышности своего детства – «Турский священник» (Le Curé de Tours), «Гранатник» (La Grenadière), «Озорные рассказы» и «Тридцатилетняя женщина» (La Femme de Trente Ans). Едва заметив на горизонте психологический спасательный круг, Бальзак увековечит свою победу еще одним романом, действие которого происходит в Турени, шедевром, в котором слились оба потока его творчества: «Евгенией Гранде» (Eugénie Grandet). Период, в течение которого он вел борьбу между собственным прошлым и настоящим «я», задним числом можно назвать вторым переходным возрастом.
