Таково было историческое заведение, из которого Бальзак вый дет весной 1813 г., не облеченный яркими крыльями гениальности, но еще более замкнутый, чем раньше, – бледный, худой, ошеломленный беспорядочным чтением, замкнутый в себе, поселившийся в своем тревожном мире без каких-либо внешних признаков взросления.
22 июня 1807 г., по прибытии в коллеж, Оноре занесли в журнал под номером 460. Первая характеристика, данная им современниками, была такая: «Возраст – восемь лет и пять месяцев; перенес оспу без осложнений; по характеру сангвиник; легковозбудим и подвержен беспокойству». «Сангвиником» его назвали в том смысле, какой придавался этому слову ранее: веселый, общительный, с румянцем во всю щеку; позже сын директора школы вспоминал, что Оноре был «румяным пухлощеким толстячком»32.
Первая вспышка перевозбуждения случилась с ним в столовой, которой Бальзак посвящает длинный, задумчивый пассаж в «Луи Ламбере» (Louis Lambert). Разговоры за едой допускались, поэтому возник своеобразный «гастрономический обмен»: «Если кто-нибудь из среднего класса, посаженный во главе стола, предпочитал порцию красного гороха десерту, потому что нам давали и десерт, тотчас предложение – “десерт за горох” – передавалось из уст в уста, пока какой-нибудь сладкоежка не принимал предложения и не посылал свою порцию гороха, и она передавалась из рук в руки, пока не доходила до предложившего обмен, и тем же путем отправлялся десерт. Ошибок никогда не бывало. Если возникало несколько предложений подобного рода, то они нумеровались, тогда говорили: “Первый горох за первый десерт”». Шум, поднимаемый двумя сотнями мальчишек, которые менялись блюдами, изумлял посетителей школы. В капиталистических джунглях «Человеческой комедии» столовая в Вандомском коллеже ближе всего к описанию идеального общества.
Другими особенностями Вандомского коллежа, призванными подсластить горечь ссылки, служили участки земли, на которых мальчики сами выращивали овощи, и голуби, которых держали в клетках на стенах. Была также лавочка, где торговали стеклянными шариками, перочинными ножами, карандашами, молитвенниками (их покупали редко) и, если главный ингредиент приносил сам покупатель, голубиным паштетом33.
Святые отцы (как их продолжали называть) стремились избавить учеников от «тех небольших превратностей судьбы, которые очень часто становятся поводом для сравнения у мальчиков»34.
Повторяю, Бальзак на себе испытал власть денег в послереволюционной Франции. Он получал всего 3 франка карманных денег в месяц. Очевидную скупость его отца можно объяснить другой большой движущей силой, которая действует в мире Бальзака, – простодушием. Бернар Франсуа открыл, что бедность и спартанские привычки – вернейшая дорога к счастью, а поскольку обычно для того, чтобы прийти к подобному выводу, требуется вся жизнь, его сын наслаждался бесценным преимуществом быть бедным еще во время обучения в школе. Возможно, Оноре усомнился в отцовской философии, когда заметил, что у его друзей всегда хватает денег на мелкие радости жизни.
С точки зрения спартанских привычек Вандомский коллеж не оставлял желать ничего лучшего. На картине, где изображен урок математики того времени, изображается учитель, который преподает в шляпе, с поднятым воротником, несмотря на то что в классной комнате есть большая печь35. Бальзак часто вспоминает о теплом и мягком климате своей родины, всего в 35 милях от коллежа, где на солнце нежатся виноградники Вувре. В монастырских стенах Вандомского коллежа он больше всего страдал от холода: «Каждую зиму он отмораживал руки и ноги. Довольно часто это спасало его от наказания розгами, которое тогда еще широко практиковали, и его просто оставляли после уроков»36. Кожаные перчатки презирались; их носили только маменькины сынки. Все, кто смел щеголять в кожаных перчатках, скоро обнаруживали, что их перчатки безнадежно испорчены – их бросали на горячую печку, где они усыхали.
В дортуарах было не лучше – они кишели клопами, в них воняло, полы были покрыты таинственным «общим гумусом», оставленным «тысячей учеников». Вносили свой вклад и другие, более простые источники «гниения, создающего определенную атмосферу»: ведра с холодной водой, которой умывались по утрам, еда, украденная из столовой, голуби, плесневевшие в шкафчиках37. Каждый дортуар был поделен на отсеки в 6 квадратных футов, с решетками поверху и решетчатыми дверями. Каждую ночь двери с лязгом запирали. В 1810 г. Жозеф де Местр по ошибке называет такой старинный тип дортуара данью прошлому; он сожалеет о его утрате, ибо «порок так заразителен». В школах-интернатах мысли, слова и книги, особенно порочные, распространяются, как заразная болезнь38.
Сначала Оноре редко бывал в таком положении, когда можно было бы говорить о «заразе». Почти все время он проводил в «тюрьме». Это означало одно из двух. Правонарушителя либо запирали в своем отсеке в дортуаре (на школьном сленге, сохранившем смутные воспоминания о средневековой пытке, такие отсеки назывались «деревянными штанами»); либо, если позволяла погода, его сажали в «альков», маленький чулан под лестницей в группе младших, где гуляли сквозняки.
Бальзака можно было бы заподозрить в преувеличении важности заточения в юные годы. В конце концов, тюремные камеры – питомник многих романтиков. С самого начала XIX в. поэтов так и тянет философствовать в чуланах и ватерклозетах. Однако распорядок жизни в Вандомском коллеже почти не допускал отклонений. Мрачные воспоминания, которым Бальзак предается в «Лилии долины» и «Луи Ламбере», с радостью подтвердил много лет спустя школьный сторож: «Помню ли я мсье Бальзака? Еще бы мне его не помнить! Я имел честь сопровождать его в тюрьму больше ста раз!»39
Следует заметить, что провинившихся сажали в «тюрьму» надолго, а не на полчаса. Сын директора школы, сам бывший учитель, вспоминает, что в первые два года в Вандоме Бальзак проводил в алькове не менее четырех дней в неделю – «кроме тех дней, когда подмораживало». Причиной такого небывалого обращения служило «неистребимое отвращение мальчика ко всему, что ему предписывали делать». «От него ничего невозможно было добиться ни в классе, ни на уроках гимнастики». Издатели Бальзака наверняка посочувствовали бы его учителям. Конечно, Бальзак преувеличивает, и все же в его признании есть доля истины: «Я стал самым бездеятельным, самым ленивым, самым задумчивым учеником младшего отделения, и, следовательно, меня наказывали чаще других»40.
Чем Оноре заполнял долгое сидение в карцере? Несмотря на защиту отдельных секций дортуаров, Жозеф де Местр предупреждал, что слишком частое безнадзорное сидение взаперти тоже опасно, ибо «худшее общество для молодого человека – это он сам». Может быть, Бальзак постепенно начинал усваивать то пагубное «интернатское образование», на которое он так часто ссылается, после которого молодая особа, даже если и выходит из школы «девственной, она отнюдь не целомудренна»41. Оноре представлял для себя лучшую компанию, чем большинство его одноклассников. Сидя в «деревянных штанах» и напряженно вслушиваясь, не заскрипит ли специально брошенная на пол ореховая скорлупа под ботинками приближающегося надзирателя, он активно размышлял, постепенно приучаясь воссоздавать перед своим мысленным взором те сцены, о которых он читал в книгах, и предаваясь собственным мыслям. Другие мальчики обзаводились вымышленными друзьями, у Бальзака была его память: «Когда хочу, я опускаю на глаза вуаль… Внезапно я погружаюсь в самого себя и нахожу темную комнату, где явления природы раскрываются в более чистой форме, чем та, в которой они появились сначала перед моими внешними чувствами»42.
