Вторая статья называлась «Путешествием Парижа на Яву». Большие куски ее были чистой воды фантазией, особенно бессвязный пассаж об извивающихся телах танцующих туземок, который так шокировал типографов, что пришлось его удалить. Во всяком случае, все это было неправдой, как признавался в статье Бальзак: один знакомый Карро, который на самом деле побывал на Яве, заверял его, что тамошние уроженки уродливы580. Но именно это и делает статью такой неотразимой: гибрид естественной истории и галлюцинации, построенной на столкновении мечты и реальности и доминирующем порыве включить все, даже «разрозненные воспоминания, интимное красноречие которых не имеет аналога в человеческом языке». «Он безумец, – как ожидается, скажет читатель. – Не верьте ему: он питается заблуждениями!.. Он не был на Яве, как и мы с вами». Читатели и сами приходили к такому выводу: князь Меттерних считал, что статья Бальзака – своего рода гомеопатическое лечение для безумцев, прививка для мозга581. Когда Бальзак в 1835 г. встретился с Меттернихом в Вене, он признал, что князь был совершенно прав. Безумие можно победить, если преобразовать его в знание с помощью печатного слова. В отличие от некоторых тогдашних критиков, упивавшихся его творчеством, Бальзак никогда не считал, что воображение служит препятствием к истине. «Давайте вернемся к действительности, – призывал он, по отзывам, знакомого (Жюля Сандо), который только что вернулся с похорон его сестры. – За кого выйдет замуж Евгения Гранде?»582
Возвращение Бальзака к действительности в конце 1832 г. стало началом еще одной грезы и вылилось в еще один реалистический роман. По своему обыкновению, он уже написал первые слова до того, как роман был закончен. Героиня этого романа станет добрым ангелом, и у романа будет счастливый конец. Развязка снова произойдет на вилле Диодати: Бальзак твердо решил использовать ее как фон. В жизни, как и в романах, он сохранял иллюзию реальности перед лицом самых очевидных хитроумных планов. Однако на сей раз он уже не будет в роли ребенка; он станет отцом нового поколения.
Глава 10
Идеальная женщина (1832—1834)
Проблема, с которой Бальзак столкнулся в конце 1832 г., на первый взгляд кажется неразрешимой, но способ, каким он собирался ее решить, видится безупречным: совместить мечту с явью и найти идеальные отношения с идеальной женщиной. Ключом к разгадке стала простая истина, которую только люди неглубокие считают моралью волшебной сказки: «Ты всегда тот, кем хочешь быть»583, и, если твои мечты отказываются воплощаться в жизнь, ошибка вовсе не в обстоятельствах, а в неправильном изложении твоего желания.
К тому времени Бальзак стал специалистом в искусстве желания. За действительностью следовало не просто наблюдать: ее необходимо было поглощать и преобразовывать. Как его персонажи приобретали все свойства живых людей (скоро они начнут возвращаться на страницы других произведениях, как настоящие люди), так и Бальзак учился воссоздавать себя самого в новых отношениях. Если его вымышленному миру предстоит «состязаться с Государственным архивом»584, ему самому тоже можно переписать свои официальные документы. Вспоминая свою первую встречу с мадам Ганской, Бальзак признавался, что хотел бы «родиться в сентябре 1833 г.»585. В самом деле, первые письма к Эвелине Ганской показывают зарождение нового Бальзака. Но неужели писатель так страстно желал, чтобы другие довольствовались всего одним его «вторым я» и единственной формой совершенства?
Женщина, которую Бальзак решил наделить ролью идеала и которая станет его женой за пять месяцев до его смерти, впервые возникла в его жизни в симпатичном виде персонажа в поисках автора. 28 февраля 1832 г. она написала ему анонимное письмо из Одессы. Подписавшись «Чужеземка», она не дала обратного адреса. Письмо впоследствии пропало – очень жаль, ибо оно стало самым важным в жизни Бальзака. Какое-то представление о его содержании можно получить из ответов Бальзака. «Чужеземка» выражала сожаление по поводу, как ей казалось, «цинизма» и «атеизма» «Шагреневой кожи»: женщины в романе, считала она, изображены злобными чудовищами. Она просила Бальзака вернуться к более возвышенным идеям «Сцен частной жизни» с их ангелоподобными жертвами. На Бальзака всегда действовали предположения, что его произведения нерелигиозны; он настолько впечатлился письмом, что пошел на необычный и дорогостоящий шаг: поместил ответ в раздел рекламы «Газетт де Франс», надеясь, что его прочтут в России. 4 апреля между анонсами новых изданий и рекламных объявлений от учителей игры на фортепиано появились следующие строки: «Г-н де Б. получил письмо, посланное ему 28 февраля. Он сожалеет, что ему не указали способ ответа, и, хотя его желания не того свойства, чтобы о них можно было писать здесь, он надеется по меньшей мере на то, что его молчание будет понято».
Интригующее послание, в котором говорилось одновременно и так мало, и так много, стало началом переписки, которая будет продолжаться почти до конца жизни Бальзака. Переписка с Ганской превратилась в один из самых подробных дневников жизни писателя, и для всех, кто пытается отделить «настоящего» Бальзака от персонажей «Человеческой комедии» и его масок, созданных специально для публики, сохранение переписки с Ганской кажется необычайной удачей. Что знали бы мы о подлинном Бальзаке, если бы он не вел летопись главного романа своей жизни? Впрочем, не стоит и излишне радоваться: письма к Эвелине Ганской – всего лишь один роман из многих, роман со своей внутренней логикой, своей идеальной развязкой, непоследовательный и запутанный. И разумеется, это роман со своим Бальзаком. Важно, что первые письма к Ганской написаны еще до фиаско с маркизой де Кастри. Начав новый роман еще до того, как прежний был завершен, Бальзак страховался от поражения, экономя эмоции. Здесь прослеживается параллель с его произведениями того периода, где каждый новый замысел словно перехлестывает прежний, как интеллектуально, так и финансово; или, как бывший предприниматель примерно в то время записал в своей книжке, «все мои прежние страсти были просто залогом этой»586.
Еще одно неподписанное письмо пришло из-за границы весной. К маю 1832 г. таинственная Чужеземка стала «предметом (его. – Авт.) сладчайших грез». «Незапятнанное» воображение Бальзака было занято работой; оно пыталось облечь в плоть и кровь фигуру, у которой до сих пор не было даже имени. Несколько раз он ловил себя на том, что «несется в пространстве и летит к той неизвестной земле, в которой живете вы, чужеземка, единственная представительница своей расы. Вы видитесь мне последней из людей, которые были разбиты и рассеяны по земле, может быть, отправлены в ссылку с небес, но каждый с языком и чувствами, чужими для той расы и не похожими на других». Бальзак заранее подсказывал таинственной незнакомке ту роль, которую, как он ожидал, она сыграет в его жизни. Его собственная роль была ясна: мужчина, состаренный опытом, чье сердце осталось молодым, писатель, приговоренный к тяжкому труду своим желанием «представить всю литературу общей суммой своих произведений» – «а теперь, – продолжал он без всякого намека на иронию, – я обязан охватить все темы, чтобы меня не обвинили в бессилии»587.
Первые письма Бальзака к Чужеземке были самыми длинными из всех, какие он писал. В каждом в сокращенном виде излагалась история его воззрений, в каждом – набросок автобиографии, которую он так и не написал. Он признавался Чужеземке в своей крайней чувствительности, в детском одиночестве, в несчастных обстоятельствах, вынудивших его сменить множество профессий. Он упоминал о своей наблюдательности, усиленной застенчивостью и страданиями. Бальзак расстилал свое прошлое, как ковер перед возможным покупателем. Чтобы сделать свою точку зрения как можно более яркой, он прибег к знаменитому образу из стихотворения Грея «Элегия, написанная на сельском кладбище»: цветок, который «цветет уединенно, в пустынном воздухе теряя запах свой». Цветок Грея – отважный многолетник романтической литературы. Джейн Остин в «Нортенгерском аббатстве» включает его в число других утешительных цитат, которые каждая героиня обязана знать наизусть. Бальзак пометил цитату из Грея собственным «фирменным знаком»: «Может статься, что вы больше не получите от меня ни одного письма; и дружба, которую вы породили, напомнит цветок, который погибает в неизвестности в лесной чаще от удара молнии!»
