Покажите мне крючок для пальто, неоднократно повторяет Бальзак, и я покажу вам будуар667. В наши дни его теория кажется более мистической, чем научной, и даже во времена Бальзака, когда необычность и индивидуальность вещей начинала стираться, такой тип описания, позднее доведенный Эмилем Золя до абсурда, казался одним из «пунктиков» писателя. («Газетт де Фам» пародировала такой способ описания, рассказывая историю дома, чьи стены так тонки и сыры, что он умирает от грудной болезни.)668
По иронии судьбы, слава, благодаря которой «Отец Горио» прочно закрепился в списках обязательной «литературы для чтения», дала толчок нескольким превосходным переводам. «Горио» – один из романов «Человеческой комедии», который можно адекватно прочесть на английском языке.
Для нас роман отражает и до некоторой степени объясняет темные стороны, связанные с принятием Бальзаком роли отца. Придумывая сцену совращения Вотреном Растиньяка – эпизод, о котором, подобно многим его самым сильным сценам, он никогда не упоминает в письмах, – Бальзак нанял секретаря, двадцатитрехлетнего Жюля Сандо669, молодого, впечатлительного, привлекательного. Появление Сандо в жизни Бальзака доказывает, что новый интерес писателя к молодежи не ограничивался женщинами.
В позднейшем воплощении Вотрен соблазняет Люсьена де Рюбампре в тот миг, когда Люсьен готов покончить с собой. Сходным образом Бальзак застал Сандо в депрессии после того, как его отвергла любовница, Жорж Санд, бросившая его ради поэта Альфреда де Мюссе. Юноша находился в жалком состоянии; он принял большую дозу морфина, но его спас слабый желудок. Вернувшись в октябре 1834 г. из Саше, Бальзак перевез Сандо к себе, на улицу Кассини. Они будут вместе писать комедии и платить долги друг друга. Сандо был куклой с рабочими деталями: «Он будет жить как принц; он не может поверить своему счастью. Я введу его в дело по производству шедевров с тысячей экю долгов и бутылкой чернил в виде обеспечения. Бедное дитя, он не знает, что значит быть в долгу! Он свободен, а я его порабощаю – что меня печалит»670.
Сандо оказался печальной ошибкой. В марте 1836 г. он «бежал» с улицы Кассини, не в силах написать те книги, которые требовал от него Бальзак, оставив своего благодетеля в еще бо́льших долгах. Впрочем, впоследствии Сандо стал вполне плодовитым и популярным романистом. «Вы не представляете, насколько он ленив и слаб», – жаловался на него Бальзак Эвелине.
«В нем нет ни энергии, ни воли… Нет верности ни телу, ни духу. После того как я потратил на него столько, сколько может потратить на свой каприз богатый лорд, посадил его к себе на колени и сказал: “Жюль, вот пьеса; пожалуйста, напишите ее. А после нее – еще одну, а потом водевиль для «Театра де Жимназ»”, – он ответил, что не может быть ничьим учеником. Поскольку он намекал на то, что я пытаюсь извлечь выгоду из его благодарности, я не настаивал»671.
Сандо, сам того не зная, стал персонажем Бальзака, почти суррогатным сыном. Его забавно учить, но в конце концов он разочаровывает своего родителя. Лора вспоминала, как они с братом обсуждали его персонажей; скорее всего, она знала, что их прототипами становились реальные люди: «Иногда мы просили его быть снисходительным к молодому человеку, который сбивается с пути истинного. “Не морочьте мне голову своими сентиментальными угрызениями совести. Правда должна быть важнее всего. Люди, подобные ему, слабы и ни на что не годны; что будет, то будет. И тем хуже для них”. Несмотря на его браваду, их измены все же причинили ему немало горя!»672
Горе Бальзака после потери Сандо смягчалось приездом в конце 1835 г. двух новых «рекрутов»: Огюста де Беллуа и Фердинана де Граммона. Обоим было около двадцати пяти лет, оба были легитимистами, и, следовательно, как предположил Бальзак, они не так склонны сомневаться в средствах, которые требуются для достижения цели. Они, естественно, потом тоже оказались «слабаками», хотя и не совсем бесполезными. Беллуа («очень веселый, дурно воспитанный, ужасно бедный»673) снабдил Бальзака сюжетом и частью текста повести «Гамбара», а Граммон создал и иллюстрировал несколько великолепных гербов для всех семей из «Человеческой комедии»674. Когда настало время перерабатывать свои произведения, Бальзак вставил в них соответствующие геральдические куски с описанием гербов – их трудно читать, не зная геральдики, и тем не менее они производят впечатление. Девиз на его собственном гербе, позаимствованном у Бальзаков д’Антраг, мог бы вызвать улыбку измученного Сандо: «День и Ночь».
Даже если вывести за скобки подозрения Эвелины, что Бальзак «влюбился» в Сандо675, и инсинуации герцогини д’Абрантес относительно его «милого друга»676, выбор Бальзаком молодых помощников наводит на определенные размышления. Его переписка в середине 30-х гг. XIX в. постоянно напоминает одну из самых зловещих сторон Вотрена, когда он сбивает Растиньяка с пути истинного под липами в садике г-жи Воке. В тот период времени Бальзак часто ссылается на свою «андрогинность», «женское сердце», «материнские инстинкты»; он задается вопросом, «не совершила ли природа с ним ошибки». Упоминая о своей покладистости или неспособности противиться искушению, он сравнивает себя со шлюхой. Он даже придумал себе кличку – вдова Дюран – и забавлялся игрой в женщину. «Теперь я буду флиртовать только с мужчинами»677, – пишет он Эвелине, не слишком удачно успокаивая ее после того, как поползли слухи о его «женственности». Когда один молодой писатель по имени Альфред Нетман попросил его написать статью для газеты легитимистов, которую он собирался издавать, Бальзак ответил, добродушно подшучивая, в духе Вотрена. Газета его интересовала: «Женщинам естественно сильно интересоваться молодыми»678. Его молодые секретари подхватили игру, к чему их, видимо, поощряли. Сандо обращался к Бальзаку «дорогая» (chéri)679, как и один из последующих секретарей, Лоран-Жан, который заканчивал разговоры словами «Припадаю к вашей пышной груди»680. Граммон предлагал свои услуги, представляясь человеком, «который любит вас, как любовник свою любовницу… как ни один ангел не любил Бога»681. У слова «ангел» в то время имелась гомосексуальная окраска, которую Бальзак использовал в разговоре Вотрена с Растиньяком: «Если позволите дать вам еще один совет, ангел мой, то вот он: не цепляйтесь за свои мнения сильнее, чем цепляетесь вы за свое слово»682. С одной стороны, подобные сравнения могут служить признанием сексуального компонента в отношениях мэтра и учеников; когда речь идет о Бальзаке, они становятся производными той эротической энергии, которая ранее выражалась в смиренном поклонении и теперь была едва отличима от потребности манипулировать другими и лепить их по своему образу и подобию.
Вряд ли Бальзак сильно удивился, когда друзья начали звать его Вотреном683. Они при этом имели в виду не только Бальзакарабовладельца, но и Бальзака-знаменитость. В 1835 г. он нанял младшего грума, или «тигра», который должен был править его каретой, и окрестил юношу Анхисом684, может быть, потому, что Анхис из древнегреческой мифологии в юности был конокрадом. Вскоре Анхис умер после неудачной операции на колене, за которую заплатил Бальзак, оставивший юношу на улице в грозу. Здесь нет ничего подозрительного, если не считать того, что Бальзак, в знак горя, увековечил грума в «Банкирском доме Нусингена». Там он предстает в образе мальчика-игрушки парижского денди, о котором говорят, что его заставили покинуть Англию после того, как его предыдущего хозяина обвинили в педерастии685. Необычное поведение было в моде. Сам Бальзак распускал слухи настолько успешно, что Готье позже говорил о его склонности к «скрытым педерастам»686, а по словам еще одного друга, Филарета Шаля, он разделял вкус императора Тиверия к младенцам, приученным удовлетворять его сексуальные потребности в ванне687. Возможно, эти слухи отражают лишь одну грань характера Бальзака, а вовсе не его привычку; но они определенно отражают общество, которое постепенно привыкало к рыночным отношениям. Каретами богачей правили маленькие херувимы «с белокурыми волосами, как у рубенсовской девственницы»688. Восхищение Бальзака упадочничеством практически не сказывалось на его осуждении политики, позволившей таким нравам процветать.
