В некоторых отношениях угрызения совести мучили его даже меньше, чем Вотрена. Не подвергаются сомнению его желание тратить время и деньги и его тираническая щедрость. И все же он, в отличие от Вотрена, «по-матерински» заботившегося об опекаемом им молодом человеке, больше всего заботился о собственных делах. Подписав контракт на «Этюды о нравах», он убедил двадцатисемилетнего литератора Феликса Давена написать обширное введение к собранию его сочинений – образно выражаясь, провести экскурсию по галереям и куполам неоконченного собора. Давен знал, что его нанимают как агиографа, то есть ему предстоит написать нечто вроде жития святого, и постарался на славу. Но Бальзак не переставал «давать ему подсказки и исправлять» его689. Наконец он выхватил перо и, как видно из рукописи, добавил большие восторженные куски. «Разум изумляется, – с придыханием пишет Бальзак, – при мысли о сосредоточении стольких качеств – ибо г-н де Бальзак превосходен во всем». Под конец сам Давен приходит к тому же выводу: «И пусть продолжится его победоносное шествие, пусть он завершит свой труд, не обращая внимания на завистливые вопли критиков, чей мерный шест способен нащупать лишь мелкие огрехи и не замечает красоты творения в целом! Пусть он идет вперед, ибо он знает свое конечное предназначение!»690 Кое-что из похвальбы можно считать ложным высокомерием: в мире раздутых самомнений откладываются в памяти только крайние формы самопоглощения. Поскольку Бальзак имел возможность наблюдать за другими писателями, вроде Дюма и Гюго, а также за «звездами» парижских салонов, он знал, что в откровенном эгоизме есть нечто неотразимое.
Наверное, лучше всего можно оценить двусмысленное покровительство, какое Бальзак оказывал своим молодым помощникам, если вспомнить, как изменился после них его собственный образ. Он рассказывал всем знакомым, что собирается купить 365 жилетов691; он «вкладывал деньги» в дорогие безделушки и обзавелся великолепной тростью, сделанной для него на заказ, с громадными кистями и «бирюзовым ободком» вокруг резного золотого набалдашника. Теперь эта трость выставлена в отдельной витрине в доме-музее Бальзака. Она напоминает тотем какой-то забытой религии. Подобно многим знаменитым памятникам, трость Бальзака оказывается на удивление маленькой. Тем не менее она неизменно пользуется огромной популярностью у посетителей. «Она имела во Франции больше успеха, чем любое из моих произведений», – сообщал Бальзак Эвелине. Его друг, художник Огюст Борже, услышал о трости, когда путешествовал по Италии692. Ходили слухи, будто она обладает волшебной силой; без нее Бальзак стал бы простым смертным. Довольные карикатуристы потирали руки. Экстравагантные трости вошли в моду. «Они считают меня легкомысленным, – жаловался Бальзак и легкомысленно добавлял: – По-моему, все это очень забавно»693.
Трость Бальзака даже стала источником вдохновения для романа Дельфины де Жирарден, которая попыталась помирить Бальзака со своим мужем, предложив им завести роман. «Трость г-на де Бальзака» – глупый романчик, в котором «огромный» талисман делает Бальзака невидимым694. (Представлению о фаллических символах лишь предстояло внедриться в мнение публики.) Бальзак обо всем написал Эвелине: «Вы должны меня извинить, но, похоже, тростью заинтересуются мои биографы»695. Невольно вспоминается хилый молодой человек в бальзаковских «Первых шагах в жизни» (Un Début dans la Vie, 1842), «завороженный» «элегантной тростью» своего спутника с золотым набалдашником. Но даже гении, которые начинают жизнь в бедности, продолжает Бальзак, склонны к такому ребяческому восторгу696. Бальзак наслаждался славой и удачей очень по-вотреновски, издеваясь над человеческой глупостью и проводя опыты над теми «семью или восемью сотнями дураков, которые и составляют общество»697. Опыт прошел с большим успехом. Вдова Бенжамена Констана пригласила его на чай, чтобы она могла восхититься его «престижным талисманом, который приковывает к себе все взоры»698. Трость сопровождала Бальзака в австрийское посольство, где иностранные дипломаты смотрели на него «как на зверя из далекой земли»699.
В одном отношении трость в самом деле придала ему невидимости. Лицо и фигура Бальзака начали появляться в газетах в то время, когда сам он начал удаляться от светской жизни. Крохи, представлявшие «интерес для биографов», были лакомыми кусками, которые он бросал журналистам и любителям скандалов. Бальзак представлял себя Алкивиадом, который отрезает хвост своему псу, чтобы афиняне не нашли у него других недостатков: «Они смеются над моим животом! Прекрасно! Вот и все, над чем им придется смеяться»700.
1835 год стал годом «откровенной роскоши и тайных лишений» – фраза, которую легко применить ко всей Франции. Бальзак превратился в признак времени. Подобно Вотрену, он представлял себя продуктом государства, пытавшегося подмять под себя граждан, вместо того чтобы создать общество для народа и таким образом позволить редким исключениям подняться над ним701. Несмотря на все кажущиеся увеселения, его светская жизнь – выдумывание курьезных историй о себе – доказывает его крайний цинизм в отношении общества. Цинизм этот разделяли самые его здравомыслящие персонажи, как положительные, так и отрицательные. В отличие от Диккенса Бальзак не считает добродетель или сентиментальность достаточным предлогом для невежества. И злодей Вотрен, и похожая на святую мадам де Морсоф делятся со своими протеже одним и тем же бесстрастным взглядом на общество702. Они словно сообщают им некий свод по большей части неписаных законов. Выучи эти законы, обрати их к своей выгоде и держи свою истинную суть скрытой там, где она еще способна сохранить чистоту. «Ворвитесь в эту человеческую массу как пушечное ядро или вползите туда, как чума»703. Бальзак жестко дрессировал своих молодых секретарей, тем самым готовя их к жизни в обществе. Разумеется, ему нравилось передавать другим собственный опыт и наблюдать за последствиями, подчас катастрофическими. Но помимо того в нем говорило отцовское желание собрать вокруг себя новую семью и подготовить своих учеников к жизни в мире, разделившем человечество «на обманщиков и обманутых»704. Именно здесь Бальзак наиболее нравоучителен и деспотичен. Нравственное влияние, передаваемое через дружбу, всегда будет для него важнее литературных подражаний. Кроме того, он не сомневался в том, что сам он как писатель неподражаем.
1835 г. отмечен еще одной переменой, которая как будто убирает последние нити страховочной сетки между воображением и действительностью. К тому времени сохранение тайного «я» стало более чем просто арьергардным боем. В письмах к разным конфидентам – ни одному из которых он не доверял целиком – Бальзак без конца рассказывает о «своем истинном “я”». Труд всей его жизни задуман и расчислен; но как же сам человек, который должен был создать шедевр? И как же его основные мотивы к написанию? Бальзак по-прежнему оставался холост, по-прежнему сидел в долгах и по-прежнему проводил за письменным столом до восемнадцати часов в день. Создается впечатление, что Бальзак слишком открыт и просто не может сомневаться и колебаться. И все же иногда он задавался вопросом, что труд делает с его личностью. Время от времени он упоминает странное чувство, что его судьба предрешена где-то в другом месте, «что со мной случается что-то хорошее или плохое, что должно случиться, а я не там, где я должен находиться». «Друзья часто видели, как я бледнею, услышав звонкое щелканье хлыста; они видели, как я подбегаю к окну, и спрашивали, что случилось. Потом я возвращался за стол и еще несколько дней дрожал и бывал подавлен»705.
