К сожалению, у Сары и Эвелины было несколько общих знакомых в дипломатических кругах, и Эвелина вскоре сообщила Бальзаку, какие о нем ходят слухи. Снова проявилась его англофобия, ставшая реакцией на вялую, примирительную внешнюю политику Луи-Филиппа, и в его творчестве начали появляться двусмысленные фразы вроде этой: «Англичанки либо очень красивы, либо ужасно уродливы»723.
Обладательница высокой, величественной фигуры, пепельная блондинка и, если верить Бальзаку, не по-английски открытая Сара явно подпадала под первую категорию. Бальзаку хватило такта скрыть от последующих биографов начало их романа; однако счета из фирмы почтовых дилижансов доказывают, что он дважды ездил в Булонь, на берег Ла-Манша724. Сначала, в ночь на 15 июня 1835 г., он поехал в Версаль, где у графини имелся летний дом, затем, на следующий день, – в Булонь. Считается, что Сара в то время уже вернулась в Англию; возможно, Бальзак виделся с ней на пароме. Второе путешествие он предпринял в августе; тогда Бальзак прожил в Булони неделю. Через девять месяцев родился ребенок – Лайонел Ричард. Лайонелом звали другого любовника Сары, графа де Бонневаля; тогда принято было таким образом отдавать дань настоящему отцу. Однако ходившие в Версале слухи приписывали ребенка Бальзаку. Все вполне логично: даже сына владельца табачной лавочки в Саше приписывали Бальзаку, хотя в том случае Бальзак должен был приехать в деревню летом 1824 г.725 В обоих случаях никаких реальных доказательств нет. Единственным признаком того, что слухи могли оказаться правдивыми, служит неуклюжее отрицание Бальзаком этого факта в письме, посланном Эвелине в октябре 1836 г. Сама Сара, очевидно считавшая, что можно забеременеть по желанию, не была уверена в том, кто отец ее ребенка; но у Бальзака определенно имелось на этот счет свое мнение. Посвятив «Беатрису» в конце 1838 г. «Саре»726, он упомянул о «материнской любви», которая сияла в ее глазах. Через семь лет он посвятил очередное издание «Неведомого шедевра» некоему «Лорду»727. Бальзак обычно не сокращал фамилии аристократов, которым посвящались те или иные произведения; возможно, сам он считал ключом к разгадке само название повести. Отец тысячи персонажей и по крайней мере одного ребенка имел привычку сравнивать зачатие детей с созданием шедевров728.
Можно сказать, что в обоих отношениях тот период оказался самым плодовитым в его жизни.
За это ему вскоре, по его же собственным теориям, предстояло расплачиваться.
Глава 12
Иллюзии утраченные и обретенные (1836—1837)
Финансы Бальзака пришли в такое состояние, что даже обычно невозмутимые современники, знавшие о его долгах, вынуждены комментировать – чуть позже, чем ожидалось, – «Дело начинало выглядеть серьезно»729. Бальзак называл тот период своим «вторым великим поражением»730, вспоминая крах своей типографской деятельности в 1828 г. По сравнению с той катастрофой, считал он, долги – всего лишь небольшая неудача. Ставя слово «поражение» в единственное число, он пытался возвеличить то, что на самом деле представляло собой вереницу мелких катастроф. Они множились, а он не успевал освободиться от долгов с помощью творчества. В 1828 г. ему еще только предстояло открыть свое истинное призвание. Теперь он стремительно старел. У него выпадали и седели волосы. Длинные романтические локоны, которые приходилось зачесывать назад и прилизывать с помощью помады731, ушли в прошлое. Ему приходилось прикреплять на лоб большую накладную прядь732. Несмотря на доказательства противного, он утверждал, что позади те дни, когда он «угождал» женщинам (предположительно, в письмах к Эвелине)733. Он часто болел. У него случались приступы арахноидита, мучительного воспаления паутинной оболочки мозга. В конце 1835 г. он почувствовал боль в правой половине тела. В середине 1836 г., гуляя по парку в Саше, он пережил, судя по описанию, микроинсульт, или, как говорили в те дни, апоплексический удар. Симптомы говорят и о сердечном приступе, и о «закупорке кровеносных сосудов головы». «Шум в голове» предполагает последнее, но, судя по тому, что три месяца спустя он жаловался на частую потерю равновесия, более вероятным кажется первое. Тем более что в декабре следующего года он жаловался на «апоплексический удар». Другие симптомы оказались не столь грозными, зато упорными. Он все больше походил на старика. Его мучили постоянные боли в спине, боли в груди, воспаление кишечника. Зимой он неизменно заболевал бронхитом. Ему предписали молочную диету. Но больше, чем неудобства и тревога, его угнетали одиночество и скука. Искрометный ум Бальзака вдруг потускнел: навалилась «своего рода физическая меланхолия»734, служившая резким контрастом с его обычным состоянием. У Эвелины появились все основания тревожиться за него. Бальзак надеялся убедить ее, что он не в том состоянии, чтобы бегать за женщинами, и готовил ее к ужасному потрясению при новой встрече: она будет в курсе «постепенного разрушения той личности, с которой вы познакомились у “Обрыва”» (в Невшателе. – Авт.) и на которую я теперь очень мало похож»735.
За шутливым тоном кроется страх близкого конца. Бальзак сравнивал свою жизнь с баком топлива, которое расходуется за время, нужное ему для изображения французского общества: «У меня впереди еще семь лет работы, если я буду производить в год три книги объемом с “Лилию долины”. К тому времени, как основные линии моей работы будут очерчены и рамки заполнены, мне исполнится сорок пять. Я больше не буду молодым – по крайней мере, физически». Его здоровье было настолько тесно связано с творчеством, что, сразу после жалоб на то, что он часто теряет равновесие, он добавлял: «Более того, пиратские издания нас убивают».
Настоящей катастрофой для Бальзака стало то, что он больше не мог полагаться на свое перо, которое до того не раз выручало его из беды. В 1836 и 1837 гг. он написал четыре романа – «Дело об опеке» (L’Interdiction), «Старая дева» (La Vieille Fille), «Служащие» (Les Employés) и «Цезарь Бирото» (César Birotteau), четыре повести, третью часть «Озорных рассказов», часть «Мучеников» (Les Martyrs Ignorés) и «Проклятого дитяти» (L’Enfant Maudit), большую часть своего беспорядочного трактата о Екатерине Медичи (Catherine de Médicis), конец «Лилии долины» и начало «Музея древностей» (Le Cabinet des Antiques) и «Утраченных иллюзий» – сочетание современности и Средневековья. Кроме того, он вернулся в журналистику, написал черновики нескольких пьес и, в течение двух месяцев, работал с полуночи до 6 утра. Однажды Бальзак написал 15 тысяч слов за ночь, побив собственный рекорд времен «Прославленного Годиссара» – тридцать три слова в минуту. Но затем началось самое мучительное: вычитка корректур, исправление ошибок – «как будто чистка авгиевых конюшен»736. Если бы нужно было выбрать символ жизни Бальзака в рассказах тех лет, получилось бы великолепно глупое устройство, изобретенное композитором Гамбара. Размером с рояль, с дополнительной клавиатурой и частями духовых и струнных инструментов, торчащих во все стороны, пангармоникон призван заменять собой целый оркестр; «несовершенное устройство этой странной машины мешало композитору широко развернуть тему, но замысел казался от этого еще более великим»737. Подобно Гамбара с его предтечей синтезатора, Бальзак уничтожал себя невозможными идеями. Из-за малейшего препятствия человеческая «паровая машина» теряла давление. Он начал есть меньше, «чтобы мозг не утомлялся от пищеварения». К июлю 1837 г. положение стало нелепым: он отрастил козлиную бородку, как молодой романтик («я, который ненавидит всякую манерность»), и боялся принимать ванны, чтобы его тело, «напряженное до крайности», вдруг не расслабилось. Временами трудно становилось не замечать ужасную правду: «Гусыня, несущая золотые яйца, заболела»738.
