С точки зрения психики Бальзак перенес кризисы 1837 г. благодаря тому, что жил двойной жизнью, каждая в своих декорациях и со своими настроениями; сменной декорацией служили Альпы. Кроме того, он оставил потомкам два отчетливых собственных образа – один публичный, второй тайный, обернутый в маленькую драму, которая преследовала его до конца жизни.
Публичный образ связан с портретом, который Бальзак попросил мать заказать Луи Буланже. Ему хотелось чем-то возместить «ужасную литографию», сделанную с карикатурной статуэтки работы Дантана793; на ней он выглядел как неразрушаемый Шалтай-Болтай с тростью. Портрет Бальзака работы Буланже в монашеской рясе был выставлен на Парижском салоне 1837 г. и, по мнению дамского журнала, изображал «крупного субъекта, до подбородка завернутого во фланелевую рубашку»… Он напомнил рецензенту зонтик в футляре и одновременно турскую пушку – аллюзия на «Турского священника», где аббата Бирото не пускает в дом его хозяйка. «Как отличается действительность от грез молодых дам! Ах! сколько иллюзий будет утрачено при виде этой картины! Сколько голосов воскликнут: “Верните нам нашего Бальзака!”»794 Однако Готье – возможно, с благословения самого Бальзака – углядел в портрете образ почти мифологический, который послужил прообразом статуи Родена: «Полный, чувственный рот, особенно нижняя губа, улыбается раблезианской улыбкой под тенью усов, гораздо светлее оттенком, нежели волосы; вызывающе вскинутый вверх подбородок соединяется с шеей широкой, мощной складкой плоти, похожей на подгрудок молодого быка»795.
В письмах Эвелине, которая должна была получить портрет, Бальзак добавил несколько собственных штрихов796. Глаза переданы неплохо, как и его настойчивость; но Буланже закрасил ему седину. В портрете слишком много гордости и не заметна его душевная тонкость; он выглядит бесчувственным солдафоном и бахвалом. Но монашеская ряса Бальзака всегда служила парадоксальным напоминанием пословицы «L’habit ne fait pas le moine» («Не всяк монах, на ком клобук; по наружности не судят»). Он и сам вспоминает эту пословицу797, и именно подразумеваемое расхождение придает портрету то, что Готье назвал «своеобразной гармонией».
Второй образ – автопортрет, который он рисовал в письмах к неизвестному адресату. Рядом с крушением иллюзий финансовый крах кажется Бальзаку относительной мелочью. Его украинская святая начала выказывать тревожную склонность сойти с пьедестала и молиться грешнику. К досаде Бальзака, Эвелина Ганская отказывалась вести себя подобно Лоре де Берни. Он молил ее о честной критике «Старой девы», но так и не получил ее. Все ее комментарии были направлены лично на него. Она не уставала упрекать его в «легкомыслии»; критики говорили о его романах примерно то же самое. Бальзак отвечал мягко, но с оттенком разочарования: Эвелина по-прежнему путает его с его творчеством, она несведуща, упряма и, хуже всего, поверхностна. «Позвольте рассказать о том, что у меня появилось очень дурное чувство: мне не нравится, когда мои друзья судят меня или считают, что мои решения не вызваны необходимостью»798. У него возникло подозрение, что та, на ком он хочет жениться, вдруг стала похожа на его мать. Он снова и снова всматривался в лицо на портрете, висящем перед его столом. Затем Ганская получила потрясающий физиогномический анализ самой себя, взятый как будто прямо из его романа. Из следующего описания можно многое узнать о природе любви Бальзака: «Если бы не ваш рот, по лбу можно было бы заподозрить у вас гидроцефалию». «Я нахожу в ваших губах несколько смутных намеков на жестокую ярость… но подавленную добротой. Неистовство быстро сменяется задумчивостью, добротой, безмятежностью и благородством»; но, «если бы в вас ничего не было, кроме доброты, вы превратились бы в овцу, что было бы просто ужасно»799. Самые красноречивые подробности дают те черты, которые Бальзак часто описывает в романах: «куполообразный лоб» означает обилие мыслей800, толстый подбородок подразумевает личность требовательную, даже неистовую в любви801, а «полнота служит признаком силы – но женщины, сложенные таким образом, бывают властными, своенравными, более чувственными, нежели любящими… негибкими и ревнивыми»802.
Обнаружив, что Эвелина не соответствует своей роли, Бальзак начал переносить свои привычки на другую исповедницу, выбранную специально для этой цели из толпы неизвестных корреспонденток. Так как он, скорее всего, не был знаком с ней лично, ему не составило труда нарисовать идеал, который отвечал его потребностям. С февраля 1836 г. по середину 1837 г. его «истинная натура» изливала свои надежды и разочарования не Эвелине, а женщине, которая вошла в его жизнь под именем Луиза803.
Рассказ о двадцати трех письмах, которые Бальзак послал таинственной незнакомке, оказывается долгим и запутанным. В нем много неясностей, из-за которых до сих пор спорят литературоведы. Бальзак склонен был принимать желаемое за действительное, маскируя свои желания объективностью. Однако, если версия, приведенная ниже, верна, о «Луизе» стоит рассказать, ведь она представляет великолепный пример того, как фантазии Бальзака рикошетом бьют по нему и начинают преследовать его наяву. Даже если исследователи ошибаются, письма к Луизе обладают ценностью благодаря их грустному, почти ребяческому тону – нечто новое во взрослой переписке Бальзака. «Луиза» в этих письмах кажется призраком, суррогатом г-жи де Берни, недавно умершей святой, которую Бальзак словно вызвал из могилы.
Вкратце история такова. Через десять месяцев после смерти Бальзака, 28 июня 1851 г., редакция журнала «Мода» объявила о публикации двадцати трех личных писем Бальзака, адресатом которых была «одна из самых элегантных женщин современности». Эвелина потребовала судебного запрета на публикацию, и «Моде» приказано было вернуть так называемые «Письма к Луизе» продавцу. Они все же всплыли на поверхность в издании переписки Бальзака 1876 г. Гораздо позже обнаружилось и единственное письмо, написанное Бальзаку неизвестной «Луизой».
Предисловие к переписке, которую должны были опубликовать в «Моде», должен был написать ученый по имени Гюстав Денуарестер. Тридцать шесть лет спустя его попросили хотя бы намекнуть, кто такая Луиза. Денуарестер, к тому времени уже старик, вспомнил лишь следующее804: «Продавцом был муж самой дамы, некий Лефевр». Далее Денуарестер добавил на первый взгляд несущественную подробность: «Говорили, что Лефевр присвоил сочинения некоего Толона, автора водевилей, в частности, “Сарданапал”, который представляли в театре “Одеон” примерно в 1843 г.»805 Под Лефевром, скорее всего, имелся в виду Луи Лефевр, мелкий драматург и, по мнению Денуарестера, «малый проницательный и предприимчивый», который стремился использовать неблагоразумный поступок жены к своей выгоде.
Трудность в том, что жену Лефевра звали Элиза Берже, а вовсе не Луиза. Либо Денуарестера подвела память, либо Лефевр солгал о происхождении писем. В течение ста лет литературоведы занимались домыслами. Одна версия настолько нравилась ее создателю, что он посвятил ей целую книгу806.
Тайна придает особую ценность каждой мельчайшей подробности. Автору настоящей книги (чья версия, следует заметить, также не является окончательной) пришло в голову, что ссылка на автора водевилей Толона, возможно, не просто случайный факт, плававший на поверхности старческой памяти Денуарестера, но нить из того же куска ткани – по крайней мере, на Толона следует взглянуть повнимательнее. Оказалось, что Толон был сверхъестественно плодовитым драматургом, активно сотрудничавшим с «проницательным и предприимчивым» Лефевром. Среди нескольких сотен его пьес есть и инсценировка «Отца Горио» – одна из двух, шедших в парижских театрах в 1835 г. Значит, Толон был одним из тех драматургов, кого Бальзак бросил у театра, когда увез актеров и актрис в «Шато де Мадрид».
