Она одета в кожаный костюм и нечто похожее на юбку-кольчугу. Она еще мгновение стоит у окна, бросая последний взгляд на Париж, с мотоциклетным шлемом в руках.
Бобур, 31 января 1977 г
Здесь, в винном погребке, когда-то сидел поэт с бутылкой бургундского и тарелкой грецких орехов и писал с оборотной стороны письма:
Новые дворцы, строительные леса, глыбы
необработанного камня,
обветшавшие пригороды, все становится
аллегорией чего-то другого,
а мои заветные воспоминания тяжелее камней.
Теперь, находясь в Париже, в котором Луи Шевалье был вынужден жить, вывеска над винным магазином гласила: «Импорт с причала – все восточное по доступной цене». Он направился на улицу Риволи, которая все еще казалась ему новой, мимо насмешливых неоновых вывесок, которые он едва мог разобрать: «Аптека», «Закусочная», FNAC, «Мик-Мак», «Секс-шоп», «Я», «Маленький принц», «Аль-Капоне».
На углу улицы Арбр-Сек он указал дорогу молодому лейтенанту, который искал гостиницу, которой уже не существовало на улице, сменившей название.
Хронологические аномалии были обычной частью жизни Луи Шевалье. Но с тех пор, как началась перестройка квартала, даже люди, жившие настоящим, стали замечать неуместное совпадение исторических периодов. Семьи, приходившие посмотреть, как идут работы, сталкивались с бывалыми проститутками, которые стояли сгорбившись на специально построенных каменных лестницах, которые вели с этой улицы. Матери отворачивали головы своих детей и зыркали на своих мужей. Пьяные клоуны из цирков, разорившихся после войны, соревновались с выпускниками Школы пантомимы Марселя Марсо. Бобур призвал свое древнее прошлое, и над всем этим антисанитарным районом (даже когда от него почти ничего не осталось, кроме фасадов) и во всех коридорах станции парижской железной дороги «Шатле-ле-Аль» чувствовался сильный запах веков: плесени, сырого известняка, блевотины, капусты, мертвечины и моющих средств. Дезодорирующая установка проанализировала его состав, но это было бесполезно. После реконструкции этой антисанитарной зоны и перевода центрального продовольственного рынка Ле-Аль в Рунжис (коммуна в южном пригороде Парижа. – Пер.) «родное» зловоние квартала Бобур стояло еще долго.
Он вернулся назад на плато Бобур, туда, где он стоял, свидетель из другого века, и пристально смотрел на сияющую стену огней. Он видел, как здание Центра поднимается труба за трубой до тех пор, пока сейчас, наконец, оно не стало казаться вечно незаконченным.
Сияя лысиной в свете прожекторов, Жискар сутулился, словно вступал в подземную усыпальницу. Король Бельгии Бодуэн I, принцесса Грейс, президенты Мобуту (Республики Заир. – Пер.) и Сенгхор (Сенегала. – Пер.) и другие важные персоны и главы государств давно уже сидели на своих местах из хрома и кожи, когда он появился в огромном, похожем на аквариум фойе с женой Помпиду. Это был первый выход Клод Помпиду на люди после смерти ее мужа. Портрет усопшего президента висел в фойе в виде шестиугольной луны, сделанной из металлических полос. Даже в таком фрагментированном виде он, казалось, посмеивается, как крестьянин.
Гости числом пятьсот человек провели этот час, подталкивая друг друга к эскалаторам и перемещаясь с этажа на этаж в поисках буфета. (Жискар распорядился, чтобы на грандиозной церемонии открытия не подавали никакой еды или питья.) Потом эскалаторы были остановлены, и Центр «Бобур» наполнился звуками, выражавшими раздражение, и цокотом каблуков по металлическим ступеням.
Снаружи на бетонированной площадке, которая была когда-то плато Бобур, среди зрителей, музыкантов мирового класса и дипломированных клоунов стоял человек. Если бы в книге «Убийство Парижа» были иллюстрации, художник нарисовал бы его с облачком, в котором написано стихотворение Бодлера «Парижский сон»:
…Художник, в гений свой влюбленный,
Я прихотливо сочетал
В одной картине монотонной
Лишь воду, мрамор и металл.
Дворцы, ступени и аркады
В нем вознеслись, как Вавилон;
В нем низвергались ниц каскады
На золото со всех сторон.
В дали небес не загорались
Ни луч светила, ни звезда,
Но странным блеском озарялись
Чудовищные горы льда…
(Перевод Эллиса)
Внутри Жискар осторожно пробрался к прозрачному подиуму. Он надеялся, что этот проект умрет естественной смертью ввиду нехватки средств. Но тогда протеже Помпиду «бульдозер» Жак Ширак (его выступающая челюсть напоминала нож бульдозера) сказал свое веское слово за Центр Помпиду и протолкнул проект в комиссиях.
Однако Центр оказался полезным неожиданным образом. Впервые войдя в свои личные апартаменты Елисейского дворца в качестве президента, Жискар оказался в жуткой и раздражающей обстановке из нержавеющей стали. Все вокруг него было похоже на внутренности транзисторного приемника, увиденные человеком, уменьшившегося до размера блохи. Этот «экологический салон» был сделан по заказу Помпиду: полиморфные картины на стенах, выполненные более чем пятью тысячами оттенков, менялись по мере того, как посетитель двигался по комнате, что подразумевало и в конце концов вызывало страшную головную боль. По распоряжению Жискара это «кинетическое пространство» было перенесено в Центр Помпиду, где ему и было самое место.
Поэтому со смесью облегчения и неприязни Жискар произнес свою путаную и оскорбительную речь на церемонии открытия Центра под хихикающей шестиугольной луной: «Начиная с сегодняшнего дня в течение десятилетий толпы людей будут приходить в этот Центр. Человеческие волны будут биться о плотину полотен этого музея, расшифровывать книги, разевать рот, глядя на статуи, и слушать меняющуюся тональность музыки».
Когда он говорил, он посмотрел наверх, на пустое переплетение балок и труб, зеленых – для сантехники, синих – для вентиляции…
Теперь он видел, что Центр Помпиду – это то, что надо. Весь этот хлам должен был быть убран, а куда же, если не на участок пустыря, предназначенный архитекторами для строительства этого бельма? Более того, он объединил парижскую буржуазию в ненависти и страхе перед переменами.
После долгой прогулки через века историк заснул неспокойным сном на смятой постели. Подобно многим парижанам он будет оставлять ставни на своих окнах закрытыми даже днем. Их будет открывать только горничная, которая будет приходить, чтобы смыть грязь. Бодлер, который переехал с набережной Бетюн на другую сторону острова, принял дополнительные предосторожности – нижние рамы его окна были сделаны матовыми, «чтобы я не видел ничего, кроме неба».
И вот я проснулся… глаза нараспашку.
Ужасные трущобы, внезапное беспокойство, жестокие часы.
Полдень! Шел дождь, и мир был нем.
Черный Принц, № 4–5 (сентябрь 1989 г.)
Она остановилась в том месте, где булыжная мостовая площади Этуаль встретилась с булыжной мостовой улицы Фош, на краю того, что когда-то было холмом Рул (раньше так назывался холм Шайо, на котором была построена Триумфальная арка. – Пер.). Вид, открывающийся отсюда на улицу, представляет собой картину Джоана Миро (испанский художник, скульптор и керамист, 1893–1983. – Пер.) – неясные розовые и светло-охряные мазки, в которых ей все неразличимее становятся его красные огни. Немногих парижан можно здесь встретить в такой час в воскресное утро. Дорожное покрытие блестит от дыхания ночи, но на ветру оно высохнет. Дальше, за старыми укреплениями, условия совсем другие. Она улавливает звуки ветра и уличного движения, доносящиеся с юга и запада.
