Между этими двумя людьми столь разного возраста и происхождения образовалась привязанность более прочная, чем узы между отцом и сыном. Можно было предполагать, что служитель церкви будет наставлять своего слугу в христианских добродетелях. Вместо этого он рассказывал ему о займах и процентных ставках, паях и консолях, а также учил его искусству играть в азартные игры с полной уверенностью в успехе. Он сделал своего слугу единственным наследником своих богатств и сокровищ, и в ту зиму, когда бури хлестали стены Фенестрели, а Европа готовилась к еще одному великому перевороту, он умер в своей камере таким счастливым, каким мог быть покинутый человек.
Два месяца спустя, весной 1814 г., потерпевший поражение император подписал отречение и отплыл на остров Эльба, который расположен в пятидесяти километрах севернее острова Монтекристо в Тосканском архипелаге. По всей Европе мужчины и женщины выходили из тюрем и убежищ, щурясь на свет новой зари. Короли возвращались во дворцы, а путешественники – в Париж. В Альпах Северо-Западной Италии тридцатишестилетний мужчина, похожий на привидение, с паспортом на имя Жозефа Люше, покинул крепость Фенестрель.
Прошло семь лет – или, если быть точным, две тысячи пятьсот тринадцать дней – с тех пор, как он приехал в Фенестрель в экипаже без окон. В деревне, расположенной ниже крепости, он вошел в таверну и увидел незнакомца, глядящего на него из зеркала. Выходя из ворот Фенестрели, он ощутил потрясение освобождения, внезапный крах уверенности и привычки. Теперь, когда он разглядывал эти изнуренные черты лица, он почувствовал что-то еще: сверхъестественную свободу человека, который больше не был самим собой. Кем бы он ни был раньше, Жозеф Люше был теперь духом, но духом, который, словно по какой-то нелепой ошибке Вселенной, сохранил способность действовать в материальном мире.
Он прошел по долине реки Шисон, полноводной от потоков тающего снега, и добрался до широкой зеленой равнины реки По. В Пинардо он выбрал дорогу на Турин, с которой ледяные зубцы Альп выглядели как далекий сон.
Человек в лохмотьях, вошедший в банкирский дом в апреле 1814 г., представлял собой зрелище, посмотреть на которое должны были сбежаться констебли. Бродяга, документы которого были в порядке и который имел законное право на суммы слишком большие, чтобы оказаться просто украденными, был, вероятно, ссыльным или эмигрантом. По мнению же банкирского дома, он пришел в великолепном облачении.
По причинам, которые станут очевидными, следующие несколько месяцев пропущены. Вероятно, Люше отправился в Милан, где, должно быть, посетил адвоката и подписал некоторые бумаги. Возможно, он совершил короткую поездку в загородное поместье или безлюдный лес. Какими бы ни были указания, которые он получил в Фенестрели, они, очевидно, были точными и привели к нужному результату. Вскоре он уже имел возможность оценить ситуацию и изучить новую карту, которую сдала ему судьба.
Деньги, которые хранились в Гамбурге и Лондоне, добавленные к доходу от банка в Амстердаме, составили семь миллионов франков. Сами сокровища состояли из более трех миллионов франков в валюте и одного миллиона двухсот тысяч франков в бриллиантах и других мелких предметах – усыпанных драгоценными камнями украшениях и камеях, которые не посрамили бы Лувр. Используя уроки, которые получил в Фенестрели, он оставил при себе бриллианты и миллион франков и вложил оставшееся в банки четырех разных стран. При ставке равной шести процентам это дало ему ежегодный доход в размере шестисот тысяч франков. Этого было достаточно, чтобы удовлетворить почти любую прихоть или желание. Если сравнить: низложенный Наполеон высадился на Эльбе с четырьмя миллионами франков, что дало ему возможность построить королевскую резиденцию, несколько новых дорог и канализационную систему и организовать свое возвращение во Францию. Все состояние Люше – что-то чуть больше одиннадцати миллионов двухсот тысяч франков – приблизительно равнялось совместному ежегодному доходу всех парижских сапожников.
Любому другому человеку это могло показаться удивительной удачей. С такими колоссальными деньгами человек мог делать все, что захочет. Но как могут просто деньги переписать историю, которая прокручивалась в его голове миллион раз? Его благодетель и товарищ по несчастью научил его узнавать и ненавидеть своих врагов. Но тут было что-то помимо ненависти – желание какого-то абсолютного утешения, такая жажда справедливости, чтобы события, приведшие к его смерти заживо, никогда не могли бы случиться.
Никакого намека на это не увидел владелец больницы, в которую Люше лег в феврале 1815 г., и был бы удивлен, узнав, что его пациент – один из самых богатых людей во Франции. Люше распорядился доставить себя в тихий пригород Парижа с небольшим количеством багажа; своих слуг он с собой не взял. Он заплатил за питание и проживание и остался, чтобы выздороветь и набраться сил после того, что он назвал длительной болезнью. На склонах холмов вокруг города были построены клиники с лучшей лечебной базой, верандами и небольшими садиками. Прежде чем в 1838 г. были приняты специальные правила, частные клиники принимали почти любого, кто мог платить. Это означало, что постояльцы обычно представляли собой смешанную публику: инвалиды, восстанавливающиеся после хирургических операций, беременные женщины, немощные старики, безобидные душевнобольные и богатые ипохондрики. Обитатель респектабельной клиники мог ожидать, что у него будет больше уединения и свободы действий, чем у того, кто живет на улице с соседями и консьержкой в доме.
Сначала господин Люше, по-видимому, быстро начал поправляться. Но потом, приблизительно тогда, когда Наполеон, сбежав с Эльбы, вернулся в Париж и ввел свои войска, его состояние, казалось, ухудшилось. В течение ста дней, когда Париж снова стал столицей империи, господин Люше оставался в постели, будучи в силах только принимать пищу и читать газету. И только тогда, когда Наполеон потерпел поражение при Ватерлоо и был сослан на остров Святой Елены, он почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы отважиться выйти на улицу и посмотреть некоторые достопримечательности Парижа.
3
Тысячи эмигрантов, которые возвратились в Париж тем летом и увидели сводчатые галереи прямой, как стрела, улицы Риволи, в безупречном порядке устремленные к далекой Триумфальной арке, и каменные набережные, в которые оделись изгибы Сены, вероятно, задавали себе вопрос, могут ли за несколько лет несколько архитекторов и особняков изменить характер города. За десять военных лет Париж изменился больше, чем за полвека мирной жизни. В нем появились новые мосты и каналы, рынки и фонтаны, склады и зернохранилища, отвечающие гигиеническим требованиям кладбища на северной и восточной границах города; улучшилось уличное освещение. В нем появились недостроенное здание фондовой биржи, которое напоминало греческий храм, и колонна на Вандомской площади, которая оказалась бы к месту на Форуме в Риме. Наполеон превратил Париж в декорации своей имперской драмы. Теперь сцену заняла новая труппа актеров. Реставрация отомстила корсиканскому диктатору тем, что его дворцы заняли другие люди и пользовались его публичными местами для гуляния, что в конце концов и означает «месть»: декларировать законное право или предъявлять права на что-то, что было отнято.
