На мой день рождения родители подарили мне недельную поездку в Париж. Туристический пакет включал проживание в комнате в небольшом отеле неподалеку от Эколь милитер, некоторую информацию о памятниках и дешевых ресторанах, билет на теплоходную прогулку по Сене и купон на бесплатный подарок в Галери Лафайет. В моем чемодане лежало слишком много одежды, кое-какая еда в дорогу и потрепанный томик трудов Шарля Бодлера. Он был моим проводником ко всем тайнам и не поддающимся определению переживаниям, которые заполняли пространство между знаменитыми достопримечательностями. Я прочитал «Табло паризьен» и главу «Героизм современной жизни»: «Парижская жизнь неожиданно открывает удивительные поэтические вещи – чудо окружает нас, мы вдыхаем его, как воздух, но не видим его». Разбирая написанное Бодлером в кафе неподалеку от башни Сен-Жак, я был абсолютно уверен, что увижу его; а дождь за окном размывал лица людей на улице и растворял камни готических построек в тумане.
В течение той недели я сделал и другие интересные открытия. Я нашел небольшой дом на другом берегу реки напротив Эйфелевой башни, в котором Бальзак скрывался от своих кредиторов, чтобы написать «Человеческую комедию». Я поднялся к белому куполу базилики Сакре-Кёр и обнаружил провинциальную деревню, полную кипящих жизнью кафешек и художников, подделывающих одни и те же картины. Я часами ходил по Лувру, забыв о еде и почти ни о чем не помня. Я нашел мощеные средневековые улочки и продуманные граффити, которые, казалось, были написаны высокообразованными людьми с серьезными политическими взглядами. Я проходил мимо безногих и безруких нищих в метро, а в кварталах, о которых не упоминается в карманном путеводителе по Парижу, я видел женщин того сорта, который описан в «Табло паризьен».
В первый день, попытавшись заговорить на языке, который я считал французским, я решил, что наилучшие впечатления от Парижа можно получить путем молчаливого созерцания. Оказалось, что из одного конца города в другой можно пройти пешком за полдня, и я проделывал это несколько раз, пока не начал планировать свой день, отмечая номера автобусных маршрутов. К концу недели маршруты 27, 38 и 92, а также большая часть других маршрутов, по которым ходили автобусы с открытыми задними площадками, были для меня уже старыми знакомыми. Я оставил прогулку на теплоходе на последний день и часть ее проспал. Когда я сел в автобус, отправлявшийся в аэропорт, у Дома инвалидов с чемоданом, распухшим от подержанных книг (я подозревал, что некоторые из них – бесценные сокровища), я уже увидел столько достопримечательностей, что чувствовал лишь небольшую вину за то, что не забрал свой бесплатный подарок из Галери Лафайет.
Одно из самых важных открытий пришло ко мне слишком поздно, чтобы им можно было воспользоваться. В самолете по пути домой в Бирмингем один американец затеял со мной диалог, который, как он, вероятно, надеялся, перерастет в беседу. Он спросил, видел ли я то, что называется Латинским кварталом. Я ответил, что не видел (хотя позднее я понял, что видел его). «Тогда, – сказал он, – вам придется вернуться! Если вы не видели Латинский квартал, вы не видели Париж!»
На следующий год я вернулся с суммой денег, достаточной для двухнедельного пребывания, полный решимости найти работу, что мне и удалось спустя три недели, и тогда я остался в Париже на шесть месяцев. Позже я узнал Париж достаточно хорошо, чтобы понять, что никогда на самом деле не узнаю его. Тяжелые ворота, закрывающие внутренний двор, казались характерной чертой Парижа. У меня появились в Париже друзья, большинство из которых не родились в нем, но с гордостью считали себя парижанами. Они показали мне места, которые без них я так и не смог найти. Все они вели общий для парижан образ жизни: стояли в транспортных пробках (это была форма безделья), парковались не по правилам, защищая свою личную свободу, пожирали глазами товары в витринах, словно улицы были музеем. Они научили меня премудростям разговора с официантами и умению с галантностью разглядывать прекрасных незнакомок. Учась, я читал романы и рассказы и пытался соотнести полученную информацию с видимыми фактами. Я научился отличать одну революцию от другой. Со временем я уже мог объяснить надпись на колонне на площади Бастилии и даже понять некоторые политические граффити. Но в этих специально полученных знаниях всегда было что-то нелепое и несовместимое. Это был багаж человека, путешествующего по истории. Я прочитал все семь тысяч статей в «Историческом словаре улиц Парижа» Жака Иллере и рассмотрел все фотографии, но на улицах Парижа самый ярко освещенный памятник по-прежнему был многоуровневым лабиринтом. Даже когда мое знание французского языка улучшилось настолько, что я мог подслушивать чужие разговоры, толпы людей на бульварах и лица в окнах напоминали мне о том, что изменяющаяся столица с населением в несколько миллионов человек никогда не может быть понята отдельным человеком.
Следующие далее приключения были написаны как история Парижа, рассказанная разными людьми. Книга начинается на заре Великой французской революции и заканчивается несколькими месяцами тому назад. Присутствуют в ней также экскурсы в средневековое и доисторическое прошлое. Прослеживается развитие города от острова на Сене, который был пристанищем для племени паризиев, до растущих как грибы пригородов, которые внушают в настоящее время больший страх, чем в те времена, когда в них бродили разбойники и волки.
Замысел состоял в том, чтобы создать нечто вроде миниатюрной «человеческой комедии» Парижа, в которой история города освещалась бы реальными событиями из жизни его обитателей. Каждый рассказ правдив, каждый представляет собой завершенное целое, но бывает и так, что они перекликаются и пересекаются, что служит вехами во времени и пространстве. Некоторые районы и здания заново появляются на различных этапах, увиденные глазами разных людей и видоизмененные благодаря событиям, навязчивым идеям, провидцам, архитекторам и течению времени.
До конца XVIII в. не было абсолютно точной карты Парижа и немногие его жители уходили далеко от своего квартала. Даже в наше время открытие для себя Парижа или какого-либо другого большого города влечет за собой некоторую дезориентацию и растерянность. Узор улиц, определенная топографическая структура, сочетание климата, запаха, строительного камня и людской суеты создает особое ощущение реальности. Каждый вид (образ, представление) города, каким бы личным или необычным он ни был, принадлежит его истории точно так же, как его общественные церемониалы и памятники.
Одна-единственная точка зрения превратила бы эти типичные приключения в написанное по сценарию путешествие. Средства и ракурсы повествования были естественным образом предложены местом, историческим моментом или персонажем. Каждый рассказ был написан с учетом временного отрезка; он требовал своих собственных объяснений и накладывал на прошлое свои собственные формы этикета. Описания архитектурных изменений в Париже, развитие его полиции и управления, инфраструктуры и жилого фонда, развлечений и революций присутствуют в них, главным образом, потому, что они служат целям рассказа. Ничто не было вставлено в рассказы искусственно, и никто – за исключением барона Османа, Адольфа Гитлера и некоторых президентов республики – не рассуждает о развитии городской канализации или транспортной сети.
