Конечно, он мог только намекнуть на это в газете, а некоторые подробности приходилось изменять ради романтического вымысла. В одной из сцен Мими, устав от голодной жизни на чердаке, исчезла с виконтом приблизительно в то же самое время, когда реальный Анри написал своему другу: «Моя жена ушла, чтобы выйти замуж за одного военного, который хочет перерезать мне горло, против чего я возражаю». К своему удивлению, он увидел, что его эфемерная героиня превращается в существо материальное: «Ее черты были не лишены некоторой утонченности и, казалось, освещены мягким светом ее ясных голубых глаз, но в моменты скуки или дурного настроения в них было выражение почти кровожадной жестокости, в котором физиономист мог бы увидеть признаки глубокого эгоизма или бесчувственности». Родольф тоже становился опасно реалистичным: он ударил свою любовницу, когда она уходила от него и когда она вернулась, как уличная кошка, мурлыча и ластясь. При отсутствии опия насилие было тем наркотиком, который вызывал слезливые примирения и способствовал долгим неутолимым ночам, когда Люсиль была так же красноречива в постели, как Анри на своих страницах. В завуалированных формах он описывал их сражения и свою агонию ревности; он писал о розовых ноготках, которые раздирали его сердце, и размышлял о том, почему Мими продолжала возвращаться к Родольфу и почему он позволял ей возвращаться.
После восьми месяцев ада он подвел итоги: шесть «Сцен из жизни богемы» составили сто франков, несколько сломанных украшений и разбитый стул, заложенную в ломбарде полку, на которой стояли его поэтические сборники, и чувство, что злость и ревность – это все, что осталось от его страстной молодости.
Они так много раз прощались друг с другом, что он не мог вспомнить, кто из них решил положить этому конец раз и навсегда. Они обсуждали это целый день, пребывая в необычно спокойном состоянии. Анри достались украшения и стул, а Люсиль – «античная» статуэтка Гомера, которую она купила однажды, чтобы доказать, что не совершенно бесчувственна к литературе.
Они провели последнюю ночь в постели. Он отвернулся от нее и закусил подушку. Она слышала, как он рыдает во сне. Утром она подождала, пока он проснется. Она сказала, что у нее нет планов, чему он не мог поверить. Когда они расстались, он поцеловал ей руку и увлажнил ее слезами. Она могла бы позволить ему поцеловать ее как следует, если бы он попытался. Затем она открыла дверь и пошла вниз по лестнице.
В тот вечер Шамфлёри отвел его в ресторан, где он выпил бутылку ее любимого вина. Когда он пристально смотрел на сладкую красную жидкость полными слез глазами, то, к своему удивлению, обнаружил, что ее лицо уже начало сливаться с другими лицами, которые он любил раньше.
Однажды в конце ноября, сидя за деревянным столом в читальном зале между завшивевшим школяром и консьержкой, с головой ушедшей в роман, она открыла «Корсара-Сатану» и увидела стихотворение, которое он вставил в свою самую последнюю «Сцену из жизни богемы». Она предположила, что он написал ее в тот день, когда они расстались. (На самом деле это стихотворение было написано три года назад для другой женщины, но оно хорошо подходило к ситуации.) К тому моменту, когда она уходила из читального зала, она знала это стихотворение наизусть.
У меня кончились деньги, что значит, моя дорогая,
Что мы должны обо всем забыть.
Я так старомоден, что ты и слезинки не прольешь,
Мими, ты забудешь, что мы вообще встретились.
Ах да, у нас были счастливые дни —
Не говоря уж о ночах. Дорогая, это так,
Они были недолги, но так все устроено:
Самые прекрасные дни тоже самые короткие.
Пусть те, кого соединил Господь, расстаются;
Опустим занавес, закончив нашу песню,
Ведь очень скоро ты выучишь новую роль
И поднимешь его для новой любви.
А новой любви не было. Люсиль вскоре должно было исполниться двадцать пять: это был возраст, когда, как считалось, у женщины молодость уже ушла. Она позировала в неотапливаемых мастерских для художников, которым нужно было написать грудь или нижнюю часть туловища. Она сидела со своими подругами на углу улицы, пила с ними вино и иногда делила с ними клиентов. Она впала в отчаяние, вернулась в старый квартал к запаху вареных потрохов и стуку молотка сапожника. На фабрике искусственных цветов она нажимала на резиновую подушечку, которая делала лепестки мягкими и похожими на живые. Она выпила бутылку моющего средства и стала ждать, чтобы прошло время. Но, подобно домовладельцу со счетом за неуплаченную квартирную плату, жизнь отказалась отпустить ее.
Иногда она думала о чердаке, на котором они вдвоем сидели и дрожали над последней едой, состоявшей из хлеба и сардин. Она вспоминала его ревнивые вопросы и руку, ударившую ее по лицу. Она думала о перчатках, которые нарочно оставила в его комоде. Однажды она случайно столкнулась на улице с Александром
Шаном, и он рассказал ей о новой девушке Анри. Ее звали Джульетта: Анри любил целовать ее волосы прядь за прядью. Она подумала, что если она когда-нибудь вернется и застанет там новую девушку, то ляжет на кровать и распустит волосы – и больше ничего. Она запустила руку в свою густую каштановую гриву и сказала: «Повезло ему, что он не пробовал делать это со мной, иначе нам пришлось бы оставаться вместе до конца жизни».
5
Чердак и больница, 1848 г.
Даже летом улица Мазарини была темной и сырой; зимой она была похожа на подземелье. Дневной свет заслоняли многоквартирные дома и купол Института, который охранял выход к реке. Новая комната Анри в пансионе, расположенном в доме под номером 70, подходила его почтенной внешности. В ней был лысеющий соломенный стул и тускнеющее зеркало. Кровать была не шире книжной полки.
Джульетта ушла искать нового Ромео. Цена на хлеб росла, и голодные крестьяне с трудом привозили его из сел. Как обычно, когда люди стоят в очередях в ломбарды, начинаются разговоры о революции. Соседа Анри по пансиону господина Прудона в любой час дня и ночи посещали серьезные люди с длинной бородой в элегантных потертых пальто.
Он лежал – или, скорее, балансировал – на кровати, размышляя, как потратить пятьсот франков, которые он неожиданно получил от благотворительного фонда Французской академии, когда раздался стук в дверь.
Это была не совсем та Люсиль, которую он знал когда-то. Он посторонился, чтобы дать ей пройти. После попытки самоубийства она выглядела потрясающе привлекательно, словно очистившись дезинфицирующим средством. Ее изрытое оспой лицо было гладким, будто восковым. Туберкулез увеличил ее голубые глаза и придал им выражение детской невинности.
– Я тебе мешаю, – сказала она.
Она сказала ему, как устроить постель, и послала его купить еды. Когда он возвратился с буханкой хлеба, бутылкой вина и дровами для растопки, которые еще не отошли от долгого сплава вниз по реке, она крепко спала, похрапывая.
На этот раз споров не было. Смерть была третьим персонажем в комнате, вызывая некоторую напускную учтивость и сдержанность. Она лежала в постели, кашляя в тазик, в то время как Анри был занят колонкой для модного журнала, а затем – пока рабочие и богема вели свою революцию во имя свободы, тщеславия и праздности – своими отчетами для графа Толстого. Он посылал копии анархистской газеты, которую его друзья Бодлер, Тубен и Шамфлёри продавали поблизости на площади Сент-Андре-дез-Арт. Он добавлял некоторую «неофициальную информацию» о тех «самодовольных животных» – пролетариях, которые полагали, что голод – добродетель, а богатство других людей – грех. Тем временем Люсиль делалась все меньше и уподоблялась ангелу с каждым днем.
