Дзанетти, стоявший перед ним, поднял руку и водрузил на его голову высокую митру из белого муара. Затем шагнул назад проверить, правильно ли сидит митра, прищурился, снова подошел, поправил митру на миллиметр, потом зашел за спину декана, затянул ленты, выровнял их. Им овладело ощущение тревожной ненадежности. Наконец Дзанетти дал декану позолоченный пастырский посох, и Ломели поднял его два раза левой рукой, прикидывая вес.
«Вы не пастырь, – шепнул знакомый голос ему в ухо. – Вы управляющий».
Он вдруг испытал желание отдать посох, снять с себя священнические одеяния, объявить себя самозванцем и исчезнуть. Но лишь улыбнулся и кивнул:
– Ощущение хорошее. Спасибо.
Незадолго до десяти часов кардиналы двинулись из Каза Санта-Марта, парами прошли через зеркальные двери в порядке старшинства, проверяемому О’Мэлли. Ломели, опираясь на посох, вместе с Дзанетти и Мандорффом ждал рядом со стойкой регистрации. К ним присоединился заместитель Мандорффа, дьякон церемониймейстера папских церемоний, жизнерадостный, упитанный итальянский монсеньор по имени Епифано, который будет главным помощником во время мессы. Ломели ни с кем не говорил, ни на кого не смотрел. Он все еще тщетно пытался освободить у себя в голове место для Господа.
«Вечная Троица, милостью Твоею я хочу отслужить мессу во славу Твою и ради всеобщего блага как живых, так и мертвых, ради кого умер Христос, и принести пастырский вклад в выборы нового папы…»
Наконец они вышли в серое ноябрьское утро. Двойная вереница облаченных в алое кардиналов протянулась перед ним по мощеной площади к Колокольной арке, где они исчезали, заходя в собор. И опять поблизости где-то летал вертолет, и опять в холодном воздухе разносились крики демонстрантов. Ломели попытался отключиться от всего, что отвлекало его, но не смог. Через каждые двадцать шагов стояли агенты службы безопасности, которые склоняли головы, когда он, проходя мимо, благословлял их. Он миновал арку, пересек площадь, посвященную первым мученикам, потом прошел в портик собора и через массивную бронзовую дверь – в ярко освещенный для телевизионных камер собор Святого Петра, где их ждали прихожане числом в двадцать тысяч. Он слышал пение хора под куполом и громкое шуршание множества одежд, эхом разносящееся по собору. Процессия остановилась. Он смотрел перед собой, призывая спокойствие, ощущая громадную толпу, тесно стоящую рядом с ним, – монахини, священники, духовенство без жалованья – все смотрели на него, перешептывались, улыбались.
«Вечная Троица, милостью Твоею я хочу отслужить мессу во славу Твою…»
Минуты две спустя они двинулись снова по широкому центральному проходу нефа. Он поглядывал направо и налево, опирался на посох, который держал в левой руке, делая короткие движения правой, благословляя неясные очертания лиц.
Он мельком увидел себя на громадном телевизионном экране – прямая, вычурно одетая, безликая фигура, идущая, как в трансе. Кто был этой марионеткой, этой пустышкой? Ему казалось, что его душа совершенно отделилась от тела, он словно плыл рядом с самим собой.
В конце прохода, где апсида устремлялась к куполу, пришлось остановиться у статуи святого Лонгина Сотника работы Бернини, рядом с тем местом, где пел хор. Они дождались, когда все кардиналы поднялись по ступеням, чтобы поцеловать главный алтарь и снова спуститься. И только когда этот сложный маневр завершился, Ломели получил возможность подняться на алтарь. Он поклонился в сторону жертвенника. Епифано подошел к нему, взял посох и передал одному из церковных служек. Потом снял митру с головы Ломели, сложил, передал другому служке. Ломели по привычке проверил, на месте ли его пилеолус.
Он и Епифано поднялись по семи устланным ковром ступеням к алтарю. Ломели снова поклонился и поцеловал белую ткань. Выпрямился, закатал рукава, словно собираясь вымыть руки. Взял у подошедшего служки серебряное кадило с горящими углями и благовониями и покачал им над алтарем – семь раз с одной стороны, семь раз с другой, а потом, обходя алтарь, отдельно освятил каждую из трех сторон. Сладковатый запах дымка вызвал чувства, лежащие за пределами памяти. Краем глаза Ломели увидел, как фигуры в черном устанавливают на место его трон. Он вернул служке кадило, снова поклонился и позволил провести себя перед алтарем. Один из служек, державший требник, открыл его на нужной странице, другой поднес микрофон-удочку.
Когда-то в молодости Ломели обрел короткую и нешумную славу за сочность своего баритона. Но голос его с годами истончился, как прекрасное, но перестоявшее вино. Он сцепил ладони, закрыл на миг глаза, перевел дыхание и принялся напевать детонирующим голосом григорианский хорал, усилившийся по всему собору:
– In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti…
[40]
И громадная масса прихожан откликнулась:
– Amen.
Он поднял руки в благословении и снова запел, растягивая три слога:
– Pa-a-x vob-i-is
[41].
И они ответили:
– Et cum spiritu tuo
[42].
Он начал.
Потом, просматривая запись мессы, никто не мог даже предположить о бурных эмоциях, переполнявших Ломели. Или, по крайней мере, до того момента, когда он начал читать свою проповедь. Да, его руки, случалось, подрагивали во время Покаянного акта, но не больше, чем следует ожидать от человека семидесяти пяти лет. Верно и то, что раз или два он, казалось, не был уверен, что от него требуется, например, перед началом чтения Евангелия, когда он должен был положить благовоние на горящие угли в кадиле. Но в остальном он держался уверенно. Якопо Ломели из Генуэзской епархии поднялся до самых высоких постов в Римско-католической церкви за те самые качества, которые он демонстрировал сегодня: бесстрастность, серьезность, хладнокровие, достоинство, уравновешенность.
Первое чтение проходило на английском, американский священник-иезуит читал отрывок из Книги пророка Исаии («Дух Господень на мне»
[43]). Второй отрывок читала женщина-испанка, широко известная среди фоколяров
[44], – выдержки из послания святого Петра ефесянам о том, как Господь создал церковь («из Которого все тело, составляемое и совокупляемое посредством всяких взаимно скрепляющих связей, при действии в свою меру каждого члена, получает приращение для созидания самого себя в любви»
[45]). Ее голос звучал монотонно. Ломели, сидя на своем троне, пытался в уме переводить знакомые слова.
