Когда Ломели повторил свои извинения, она поцокала языком и дала ему дубликат ключа.
– Я могу только выразить надежду, ваше высокопреосвященство, что о ключах святого Петра вы будете заботиться лучше, чем о ключах от комнаты!
К этому времени большинство кардиналов покинули холл – отправились в свои комнаты отдохнуть и поразмыслить или в столовую на завтрак. В отличие от обеда, за вторым завтраком было самообслуживание. Звяканье тарелок и приборов, запах горячей пищи, дружеский говорок – все это искушало Ломели. Но, посмотрев на очередь, он решил, что его проповедь станет главной темой за столами. Будет мудрее дать им выговориться.
На лестничной площадке он столкнулся со спускавшимся Беллини. Бывший государственный секретарь шел один и, когда они поравнялись, сказал:
– Я и не догадывался, что у вас такие амбиции.
Несколько секунд Ломели казалось, что он ослышался.
– Что вы такое говорите?!
– Я ничуть не хотел вас обидеть, но вы должны согласиться, что вы… как бы это получше выразить? Скажем, вышли из тени.
– А как можно оставаться в тени, если служишь мессу, которая транслируется по телевидению в соборе Святого Петра на протяжении двух часов?
– Вы неискренни, Якопо. – Жуткая улыбка искривила рот Беллини. – Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. И подумать о том, что вы совсем недавно собирались подать в отставку! А теперь?..
Он пожал плечами, и улыбка снова исказила его лицо.
– Кто знает, – добавил он, – как могут повернуться обстоятельства?
Ломели был в полуобморочном состоянии, у него словно случился приступ головокружения.
– Альдо, этот разговор очень огорчает меня. Вы же не можете всерьез верить, что у меня есть хоть малейшее желание или минимальный шанс стать папой?
– Мой дорогой друг, у каждого человека в этом здании есть шанс. По крайней мере, теоретический. И нет такого кардинала, который не предавался бы фантазии, если не чему-то другому, что он может быть избран, и он уже подобрал себе имя, под которым хочет, чтобы его папство вошло в историю.
– Я не из их числа…
– Можете отрицать сколько хотите, но спросите свое сердце, а потом ответьте мне, так ли это. А теперь, если вы меня извините, я обещал архиепископу Миланскому спуститься в столовую и поговорить с некоторыми нашими коллегами.
Он ушел, а Ломели остался недвижим на лестнице. Беллини явно пребывал в стрессовом состоянии, иначе не говорил бы с ним таким языком. Но когда Ломели добрался до своей комнаты, вошел и лег на кровать, пытаясь отдохнуть, оказалось, что ему никак не выкинуть из головы эти обвинения. Может быть, и в самом деле в глубине его души скрывались дьявольские амбиции, которые он отказывался признавать все эти годы? Он попытался провести честный аудит своей совести и, когда закончил его, пришел к выводу: Беллини ошибается, насколько Ломели понимает себя.
Но потом ему в голову пришла еще одна мысль, пусть и нелепая, но гораздо более тревожная. Он почти боялся исследовать ее.
А что, если у Бога собственные планы на него?
Не в этом ли кроется объяснение его неожиданного поведения в соборе Святого Петра? Может быть, эти несколько предложений, которых он теперь и вспомнить-то толком не мог, на самом деле были вовсе не его, а проявлением Духа Святого, действовавшего его посредством?
Он попытался молиться. Но Господь, который всего несколько минут назад был, казалось, совсем рядом, снова исчез, и просьбы Ломели наставить его уходили в никуда.
Ломели поднялся наконец с кровати, когда часы показывали почти два пополудни. Он разделся до нижнего белья и носков, открыл стенной шкаф, достал разные принадлежности церковного облачения, положил их на покрывало. Вынимая каждый предмет из целлофанового чехла, он чувствовал исходящий от них аромат чистящей жидкости. Этот запах всегда напоминал ему годы, проведенные в резиденции папского нунция в Нью-Йорке, когда все его белье стиралось в одном месте на Семьдесят второй Восточной улице. На мгновение он закрыл глаза и снова услышал непрекращающиеся тихие автомобильные гудки манхэттенского движения.
Каждый предмет был сшит по мерке, снятой Гаммарелли, папским поставщиком одежды с тысяча семьсот девяносто восьмого года, чья знаменитая мастерская располагалась за Пантеоном, и Ломели одевался неторопливо, размышляя над священной природой каждого элемента, пытаясь приблизиться к Богу.
Он продел руки в алую шерстяную сутану, застегнул тридцать три пуговицы от шеи до щиколоток – по одной на каждый год жизни Христа. На поясе повязал муаровый кушак, назначение которого состояло в том, чтобы напоминать об обете безбрачия, проверил, как висит кончик с кисточкой, – должен доходить до середины левого бедра. Потом надел через голову тонкое белое льняное рочетто, которое наряду с моццеттой являлось символом его судейской власти. Манжета на две трети состояла из белых кружев с цветочным рисунком. Завязал бантиком ленточки у себя на шее и подтянул рочетто, чтобы оно опускалось чуть ниже коленей. Наконец, надел моццетту – алую накидку длиной до локтя.
Вытащив из прикроватный тумбочки свой наперсный крест, поцеловал его. Иоанн Павел II лично подарил ему этот крест в ознаменование отзыва его из Нью-Йорка на должность секретаря по связям с иностранными государствами. К тому времени болезнь Паркинсона зашла у папы страшно далеко, руки тряслись так, что, когда он попытался передать крест, тот упал. Ломели отстегнул золотую цепочку и заменил ее шнурком из красного с золотом шелка. Он пробормотал обычную молитву для защиты («Munire digneris me…»
[54]) и повесил крест на шею рядом с сердцем. Потом сел на край кровати, вставил ноги в поношенные черные кожаные туфли и зашнуровал. Осталось только одно: биретта алого шелка, которую он надел на пилеолус.
На двери ванной с внутренней стороны имелось зеркало во весь рост. Он включил подмигивающий свет и проверил себя в его синеватом сиянии: сначала спереди, потом слева, справа. С возрастом нос его в профиль стал похож на клюв. Он думал, что напоминает какую-то старую линялую птицу. Сестра Анжелика, которая вела его хозяйство, всегда говорила, что он слишком худ и ему нужно больше есть. В его апартаментах висели одежды, которые он носил молодым священником более сорока лет назад и которые до сих пор идеально сидели на нем.
Ломели провел рукой по животу. Чувство голода одолевало – он пропустил и первый, и второй завтрак. Пусть так, решил он. Голодные спазмы послужат полезным средством умерщвления плоти, пусть на протяжении первого тура голосования его гложет это постоянное крохотное напоминание об огромных мучениях Христа.
В половине третьего кардиналы начали рассаживаться по белым автобусам, которые стояли весь день под дождем рядом с Каза Санта-Марта.
После второго завтрака атмосфера стала гораздо более мрачной. Ломели вспомнил: на прошлом конклаве было то же самое. Только ко времени голосования кардиналы начинали в полной мере ощущать груз ответственности. Один Тедеско, казалось, не был подвержен общему настроению. Он стоял, прислонившись к колонне, напевая что-то себе под нос и улыбаясь всем проходящим. «Отчего его настроение улучшилось?» – спрашивал себя Ломели. Может быть, он просто оказывал психологическое давление на соперников, чтобы выбить их из колеи. Когда речь заходила о патриархе Венеции, ничего исключать было нельзя. У Ломели стало тревожно на сердце.
