После этого в голову Ломели хлынул поток других объяснений, но почти все из них отторгались воображением. Он в буквальном смысле приучил себя не иметь дела с такими мыслями. Еще с мучительных дней и ночей его молодого священничества он руководствовался пассажем из «Дневника души» папы Иоанна XXIII: «Что касается женщин и всего с ними связанного, никогда ни слова, никогда; женщин словно и не было в мире. Это абсолютное молчание даже между близкими друзьями обо всем, что связано с женщинами, было одним из самых принципиальных и продолжительных уроков моих первых лет священничества».
Такова была суть жесткой умственной дисциплины, которая позволила Ломели нести обет безбрачия более шестидесяти лет. «Даже не думай о них». Одна только мысль о том, чтобы пойти в соседний номер и поговорить с глазу на глаз с Адейеми о женщине, лежала за пределами закрытой интеллектуальной системы декана, поэтому он решил забыть об этом происшествии. Если Адейеми захочет довериться ему, то он, естественно, выслушает его в духе исповедника. Если нет – будет вести себя так, словно ничего не случилось.
Он протянул руку и выключил свет.
9. Второе голосование
В шесть тридцать утра зазвонил колокол, призывая всех к утренней мессе.
Ломели проснулся с ощущением неотвратимости судьбы, словно все его тревоги собрались где-то у него в голове, чтобы броситься на него, когда он проснется окончательно. Он прошел в душ и попытался снова прогнать опасения обжигающей водой. Но когда он стоял перед зеркалом и брился, они все еще были здесь – прятались у него за спиной.
Он вытерся, оделся, опустился коленями на скамеечку и прочел молитву по четкам, потом молился о том, чтобы Христова мудрость и руководство не покидали его на протяжении испытаний предстоящего дня. Когда одевался, пальцы дрожали. Он замер и приказал себе успокоиться. Для каждого предмета одежды была своя молитва, – сутана, пояс, рочетто, моццетта, дзукетто, – и он произносил ее, надевая их.
«Защити меня, Господи, поясом веры, – прошептал он, завязывая пояс на талии, – прогони пожар похоти, чтобы целомудрие обитало во мне год за годом».
Однако он делал это механически, вкладывая в слова не больше чувства, чем если бы называл кому-то телефонный номер.
Перед тем как выйти из комнаты, он посмотрел в зеркало на себя, облаченного в церковные одеяния. Пропасть между той фигурой, какой он казался, и человеком, которого он знал, никогда не была шире.
Он прошел с группой кардиналов в часовню на цокольном этаже. Она размещалась в пристройке к основному зданию: простое модернистское сооружение со сводчатым потолком, с белыми деревянными балками и стеклом, подвешенным над полированным золотистым мраморным полом. На вкус Ломели, все это напоминало зал ожидания в аэропорту, но его святейшество, как это ни удивительно, предпочитал эту часовню капелле Паолина. Одна стена полностью состояла из толстого зеркального стекла, за ней находилась старая стена Ватикана, точечно украшенная у основания растениями в горшках. Отсюда было невозможно не только увидеть небо, но даже сказать – рассвело уже или нет.
Двумя неделями ранее Трамбле пришел к Ломели и предложил служить утренние мессы в Каза Санта-Марта, и Ломели, на чьих плечах лежала Missa pro eligendo Romano Pontifice
[66], с благодарностью принял его предложение. Теперь жалел об этом. Он видел, что дал кандидату идеальную возможность напомнить конклаву о своем умении служить литургию. Трамбле пел хорошо и был похож на клирика из какого-нибудь романтического голливудского фильма; на ум приходил Спенсер Трейси. Жесты настолько театральные, что можно было предположить контакт с Божественным духом, но недостаточно театральные, потому что Ломели видел в них фальшь и эгоцентризм. Когда Ломели встал в очередь для получения Святого причастия и преклонил колени перед кардиналом, ему в голову пришла святотатственная мысль: одна эта служба может стоить канадцу трех или четырех голосов.
Последним причастился Адейеми. Возвращаясь на свое место, он тщательно избегал встречаться взглядом с Ломели или кем-нибудь другим. Он, казалось, полностью владел собой: был мрачен, погружен в свои мысли, отдавал себе отчет в происходящем. Ко второму завтраку, возможно, окончательно узнает, станет он папой или нет.
После благословения несколько кардиналов остались помолиться, но большинство сразу же отправились завтракать. Адейеми сел, как обычно, за столик с африканскими кардиналами. Ломели занял место между архиепископами Гонконга и Себу. Они пытались вести вежливый разговор, но вскоре паузы стали длиннее, и, когда другие отправились в буфет за едой, Ломели остался на своем месте.
Он наблюдал за монахинями, которые ходили между столиками, подавая кофе. К своему стыду, он понял, что до этого дня даже не обращал на них внимания. Их средний возраст, как ему подумалось, составлял около пятидесяти. Он видел тут все расы, но они все без исключения были низкорослыми, словно сестра Агнесса решила не принимать никого выше ее самой. Большинство носили очки. Все в этих женщинах (синие одежды, прически, скромные манеры, опущенные глаза, молчание), вероятно, имело целью сделать их незаметными, уже не говоря о том, чтобы ни в коем случае не сделать их объектом вожделения. Он предположил, что им отдан приказ не разговаривать: когда одна из монахинь наливала кофе Адейеми, он даже не посмотрел на нее. Но покойный папа по меньшей мере раз в неделю приглашал группу этих сестер на трапезу – еще одно проявление его смирения, вызывавшее в курии шепоток неодобрения.
Около девяти часов Ломели отодвинул от себя нетронутую тарелку, поднялся и объявил присутствующим за столом, что пора возвращаться в Сикстинскую капеллу. Этим он инициировал всеобщий исход в холл. О’Мэлли уже стоял на месте у стойки регистрации с клипбордом для записей в руке.
– Доброе утро, ваше высокопреосвященство.
– Доброе утро, Рэй.
– Хорошо спали, ваше высокопреосвященство?
– Превосходно, спасибо. Если нет дождя, я, пожалуй, пойду пешком.
Он дождался, когда швейцарские гвардейцы откроют дверь, и шагнул под утреннее небо. Воздух был прохладный и влажный. После жары в Каза Санта-Марта легкий ветерок в лицо освежал. У площади стоял ряд мини-автобусов с включенными двигателями, к каждому из них был приставлен агент службы безопасности в штатском. Пешая прогулка Ломели вызвала всплеск переговоров шепотком в рукав, а когда он направился к Ватиканским садам, то почувствовал, что следом идет его персональный телохранитель.
Обычно в этой части Ватикана толклись чиновники курии, кто-то прибывал на работу, кто-то направлялся по делам; по брусчатке двигались машины с номерами, имеющими буквенный индекс SCV
[67]. Но на время конклава все это пространство было очищено. Даже палаццо Сан-Карло, где глупый кардинал Тутино построил свои громадные апартаменты, казалось заброшенным. Словно на Церковь обрушилось какое-то страшное бедствие, стерло с лица земли всех верующих, не оставило никого, кроме агентов службы безопасности, наводнивших покинутый город, как черные скарабеи. В саду они стояли группкой за деревьями, разглядывая идущего мимо Ломели. Один прохаживался по дорожке с немецкой овчаркой на коротком поводке, проверял клумбы на наличие бомб.
