– Если это насчет инцидента в столовой, то у меня нет желания о нем говорить.
Он смахнул невидимую пылинку с плеча. Выставил вперед подбородок. Поправил наперсный крест. Ломели хранил молчание, глядя на него.
Наконец Адейеми тихо сказал:
– Якопо, я жертва мерзкого заговора, имеющего целью разрушить мою репутацию. Кто-то привел сюда эту женщину и устроил мелодраматическую сцену, чтобы предотвратить мое избрание папой. Как она вообще оказалась в Каза Санта-Марта? Она прежде никогда не выезжала из Нигерии.
– При всем уважении, Джошуа, вопрос о том, как она попала сюда, вторичен по отношению к вопросу о ваших с ней отношениях.
– Но у меня нет с ней никаких отношений! – раздраженно всплеснул руками Адейеми. – Я не видел ее тридцать лет, пока вчера она не оказалась у моего номера! Я ее даже не узнал. Неужели вы не понимаете, что здесь происходит?
– Обстоятельства причудливы, согласен с вами, но давайте пока забудем о них. Меня больше заботит состояние вашей души.
– Моей души?
Адейеми развернулся на каблуке. Приблизил свое лицо к Ломели так, что тот почувствовал сладковатый запах его дыхания.
– Моя душа полна любовью к Господу и Его Церкви. Я сегодня утром ощущал присутствие Святого Духа, – вы, вероятно, тоже, – и я готов взвалить на себя эту ношу. Неужели единственный грех тридцатилетней давности лишает меня этого права? Или делает меня сильнее. Позвольте мне процитировать вашу собственную вчерашнюю проповедь: «Пусть Господь дарует нам папу, который грешит, просит прощения и продолжает нести свое бремя».
– И вы попросили прощения? Признались в своем грехе?
– Да! Да, я признался в своем грехе тогда же, и мой епископ перевел меня в другой приход, и я больше никогда не грешил. Такие отношения в те времена не были редкостью. Безбрачие – культурно чуждое понятие для Африки, вы это знаете.
– А ребенок?
– Ребенок? – Адейеми вздрогнул, замялся. – Ребенка воспитали в христианской вере, и он до сего дня не знает, кто его отец… если только его отец и в самом деле я. Вот и весь ребенок.
Он в достаточной мере овладел собой, чтобы теперь смотреть на Ломели гневным взглядом. Еще одно мгновение, и его позиция будет непоколебимой – дерзкий, оскорбленный, великолепный. Он мог бы стать для Церкви грандиозной фигурой, подумал Ломели. Но потом что-то словно надломилось в Адейеми, и он резко сел на край кровати и сцепил руки на затылке. Он теперь напомнил Ломели когда-то виденную им фотографию пленного на краю вырытого рва в ожидании расстрела.
Какой это был ужас! Ломели не помнил более мучительного часа в своей жизни, чем тот, который он провел, слушая исповедь сестры Шануми. По ее словам, она, когда все это началось, еще даже не была послушницей, всего лишь претенденткой, ребенком, тогда как Адейеми был священником прихода. То, что произошло, фактически называлось растлением малолетней. В каком же грехе должна она была исповедоваться? В чем состояла ее вина? Но она всю жизнь несла на себе это бремя, которое не давало ей покоя. Хуже всего для Ломели был момент, когда она показала ему фотографию, сложенную несколько раз до размеров почтовой марки. На снимке он увидел мальчика лет шести-семи в рубашке без рукавов, который улыбался в камеру: хорошая фотография из католической школы, на стене за мальчиком – распятие. Складки, образовавшиеся от многочисленных сгибаний и разгибаний фотографии на протяжении четверти века, так повредили глянцевую поверхность, что казалось, будто мальчик смотрит из-за сетчатой решетки.
Церковь взяла ребенка под свое крыло. После рождения мальчика Шануми ничего не хотела от Адейеми, кроме признания случившегося, но его перевели в приход в Лагосе, и все ее письма возвращались нераспечатанными. Увидев его в Каза Санта-Марта, она не сдержалась. Вот почему она и пришла к нему в комнату. Он сказал ей, что они должны забыть эту историю. А когда в столовой он даже не пожелал посмотреть на нее, а одна из сестер шепнула ей, что его, вероятно, изберут папой, она больше не могла сдерживаться. Она утверждала, что виновата во множестве грехов, даже не знала, с какого начать, – грех вожделения, злости, гордыни, обмана.
Она опустилась на колени и прочла молитву о прощении: «Господи, прости меня за обиды, нанесенные Тебе, я раскаиваюсь в грехах моих, потому что боюсь утратить благодать Небес и обречь себя на муки адовы. Но больше всего, потому что я обидела тебя, Господи, а Ты так добр и заслуживаешь всей моей любви. Я полна решимости с Твоей милостью исповедоваться во всех моих грехах, понести наказание и исправить мою жизнь. Аминь».
Ломели поднял ее с колен и простил ее грехи.
– Согрешила не ты, дитя мое, согрешила Церковь. – Он перекрестил ее. – Благодари Господа за Его доброту.
– Потому что Его милосердие не знает границ.
Спустя какое-то время Адейеми сказал тихим голосом:
– Мы оба были очень молоды.
– Нет, ваше высокопреосвященство, она была молода, а вам было тридцать.
– Вы хотите уничтожить мою репутацию, чтобы самому стать папой!
– Это смешно. Даже сама эта мысль недостойна вас.
Рыдания стали сотрясать плечи Адейеми. Ломели сел рядом с ним на кровать.
– Возьмите себя в руки, Джошуа, – дружеским голосом сказал он. – Я знаю об этом только из исповеди несчастной женщины, а говорить об этом публично она не собирается, я уверен. Разве что для защиты мальчика. Что же касается меня, то я связан обязательством хранить тайну исповеди.
Адейеми искоса посмотрел на него. Его глаза блестели. Даже теперь он никак не хотел смириться с тем, что его мечте пришел конец.
– Вы хотите сказать, что у меня все еще есть надежда?
– Нет, ни малейшей, – в ужасе ответил Ломели, но взял себя в руки и продолжил более спокойным тоном: – После той публичной сцены, боюсь, неизбежны всякого рода слухи. Вы знаете, что представляет собой курия.
– Да, но слухи еще не факты.
– В данном случае они факты. Вы не хуже меня знаете, что более всего наших коллег приводит в ужас вероятность нового сексуального скандала.
– Значит, точка? Я не смогу быть папой?
– Ваше высокопреосвященство, вы никем не можете быть.
Казалось, Адейеми застыл, не в силах оторвать глаз от пола.
– Что мне делать, Якопо?
– Вы хороший человек. Вы найдете способ загладить свою вину. Господь будет знать, искренни ли вы в своем раскаянии, и Он решит, что должно стать с вами.
– А конклав?
– Предоставьте конклав мне.
Они посидели некоторое время молча. Ломели была невыносима одна только мысль о терзаниях Адейеми.
«Господь да простит меня за то, что я выполнял свой долг».
– Вы не помолитесь со мной минуту? – попросил Адейеми.
– Конечно помолюсь.
