– Да, монсеньор, – жестко ответил Мандорфф, – но им неизвестно, что атаке подверглась именно церковь. Можно спорить о том, совершались ли эти преступления с целью непосредственно повлиять на решение конклава. Если так оно и было, то кардиналов-выборщиков нужно оградить от новостей о случившемся, чтобы не повлиять на их выбор.
Глядя на Ломели, он моргнул светлыми глазами за стеклами очков и спросил:
– Ваше высокопреосвященство, каковы будут инструкции?
Агенты службы безопасности закончили расчищать дорожку и теперь совками уносили битое стекло в баки для мусора. Звон стекла эхом боевых действий отдавался от стен капеллы – инфернальный богохульственный шум в таком месте! За решеткой Ломели видел кардиналов в красных мантиях, они поднимались на ноги и начинали подтягиваться к малому нефу.
– Не говорите им пока ничего, – решил он. – Если кто будет настаивать, скажите, что подчиняетесь моим инструкциям, но ни слова о том, что случилось. Ясно?
Оба кивнули.
– А конклав, ваше высокопреосвященство? – спросил О’Мэлли. – Он будет продолжаться, как прежде?
Ломели не знал, что ответить.
Он поспешил из Сикстинской капеллы мимо строя агентов, которые стояли в Царской зале, в капеллу Паолина. Мрачное гулкое помещение было пустым. Он закрыл за собой дверь. Здесь О’Мэлли, Мандорфф и церемониймейстеры ждали, пока проходили голосования в конклаве. Стулья у входа была расставлены кругом. Как они проводили время в долгие часы голосования, подумал Ломели. Размышляли о том, что происходит? Читали? Впечатление было такое, будто они играли в карты, – но эта мысль показалась ему нелепой; нет, конечно, в карты они не играли. Рядом с одним из стульев стояла бутыль с водой. И он сразу понял, что его мучает жажда. Сделал большой глоток, потом прошел по проходу к алтарю, пытаясь собраться с мыслями.
Как всегда, с фрески Микеланджело на него укоризненно смотрел святой Петр, которого собирались распинать головой вниз. Ломели прошел к алтарю, опустился на колени, потом, подчиняясь порыву, встал и прошел полпути по проходу назад, чтобы увидеть фреску целиком. На ней было изображено около пятидесяти фигур, большинство из них взирали на мускулистого, почти обнаженного святого на кресте, которого переворачивали головой вниз. И только святой Петр смотрел с фрески в живой мир, но не прямо в глаза наблюдателю – в этом и состояла гениальность решения Микеланджело, – а уголком глаза, словно он увидел тебя, идущего, и бросал вызов – давай, проходи мимо. Никогда Ломели не чувствовал такой всеподавляющей связи с произведением искусства. Он снял биретту и преклонил колени.
«Благодатный святой Петр, глава и вождь апостолов, ты хранишь ключи от Царствия Небесного, и силы ада бессильны против тебя. Ты камень Церкви и пастырь стада Христова. Подними меня из океана моих грехов и освободи из рук всех моих противников. Помоги мне, добрый пастырь, покажи, что я должен делать…»
Он, вероятно, минут десять молился святому Петру, настолько погрузился в свои мысли, что не слышал, как кардиналов провели по Царской зале и вниз по лестнице к автобусам. Не слышал он и как открылась дверь и к нему подошел О’Мэлли. Удивительное чувство покоя и уверенности снизошло на него. Он знал, что должен делать.
«Позволь мне служить Иисусу Христу и тебе и с твоей помощью по завершении праведной жизни позволь мне получить в награду вечное счастье на небесах, где ты вечный хранитель врат и пастырь стада. Аминь».
И только когда О’Мэлли вежливо и сочувственно сказал: «Ваше высокопреосвященство?» – Ломели вышел из забытья.
– Бюллетени сожгли? – спросил он, не поднимая головы.
– Да, декан. Снова черный дым.
Он вернулся к своим мыслям. Прошло полминуты.
– Как вы себя чувствуете, ваше высокопреосвященство? – спросил О’Мэлли.
Ломели неохотно оторвал взгляд от фрески и посмотрел на ирландца. Ощутил что-то новое в настроении О’Мэлли – неуверенность, тревогу, нерешительность. Вероятно, О’Мэлли видел результаты седьмого голосования и осознавал опасность, грозящую декану. Ломели поднял руку, и О’Мэлли помог ему встать на ноги. Кардинал разгладил на себе сутану и рочетто.
– Укрепитесь духом, Рэй. Вы посмотрите на это необыкновенное произведение, как я сейчас, подумайте, какое оно пророческое. Вы видите наверху пелены темноты? Я прежде считал, что это облака, но теперь уверен: дым. Где-то вне пределов нашей видимости пожар, Микеланджело решил не показывать его нам – символ насилия, сражения, борьбы. И вы видите, как Петр старается держать голову прямо и ровно, хотя его и переворачивают вверх ногами? Почему он это делает? Наверняка потому, что он полон решимости не уступать творящемуся над ним насилию. Он использует последние силы, чтобы продемонстрировать веру и человеческое достоинство. Он желает сохранить самообладание вопреки миру, который для него в буквальном смысле переворачивается с ног на голову. Разве это не знак нам сегодня от основателя Церкви? Зло хочет поставить мир с ног на голову, но, хотя мы и страдаем, благословенный апостол Петр учит нас сохранять здравомыслие и веру в Христа, Воскресшего Спасителя. Мы, Рэй, завершим работу, которую ждет от нас Господь. Конклав продолжится.
17. «Universi Dominici Gregis»
Ломели довезли в Каза Санта-Марта с ветерком – на заднем сиденье полицейской машины в сопровождении двух агентов службы безопасности. Один сидел рядом с водителем, другой – рядом с ним. Машина рванулась из Кортиле дель Маресциалло, сделала крутой поворот. Покрышки завизжали на брусчатке, потом машина снова рванулась вперед через три следующих двора. Маячок на ее крыше отбрасывал отблески на затененные стены Апостольского дворца. Ломели мельком увидел испуганные, освещенные синим мерцанием лица швейцарских гвардейцев, уставившихся на него. Он вцепился в наперсный крест, провел большим пальцем по его острым кромкам, вспоминая слова американского кардинала, покойного Френсиса Джорджа: «Я хочу умереть в своей постели, мой преемник умрет в тюрьме, а его преемник умрет мучеником на площади». Он всегда полагал, что эти слова истеричны. Теперь, когда они въезжали на площадь перед Каза Санта-Марта, где он насчитал еще шесть полицейских машин с мигающими маячками, он почувствовал, что слова Джорджа звучат пророчески.
Швейцарский гвардеец подошел к машине и открыл для него дверь. Свежий воздух ударил Ломели в лицо. Он вышел, посмотрел на небо. Серые тяжелые тучи; вдали кружили два вертолета, в подбрюшье у них торчали ракеты. Они были похожи на обозленных черных насекомых, готовых ужалить. Конечно, выли сирены. Потом он посмотрел на громадный неколебимый купол собора Святого Петра. Его привычный вид укрепил решимость Ломели. Он прошел сквозь толпу полицейских и швейцарских гвардейцев, не отвечая на их приветствия и склоненные головы, прошагал прямо в холл.
Здесь царила такая же атмосфера недоумения и скрываемой тревоги, как и в день смерти его святейшества; кардиналы тихо разговаривали небольшими группками, но, когда он вошел, головы повернулись к нему. Мандорфф, О’Мэлли, Дзанетти и церемониймейстеры стояли кучкой у стойки регистрации. Некоторые кардиналы уже сидели за столами в обеденном зале. Монахини стояли у стен, явно не зная, подавать или нет второй завтрак. Все это Ломели оценил в мгновение ока и пальцем поманил Дзанетти:
