...
И Твардовский прямо диктует мне:
«Я категорически запрещаю вашему неоэмигрантскому, откровенно враждебному журналу… Приму все меры…»
– А иначе, Александр Исаевич, мы вам больше не товарищи!
И на лицах Лакшина-Хитрова-Кондратовича каменное, единое: нет, мы вам больше не товарищи! Мы – патриоты и коммунисты.
О, как трудно не уступить друзьям !.. Ну что ж… ну ладно… ну, телеграмму я дам (Я сломлен! Так быстро!). Пытаюсь сложить – а слова не складываются. Дайте подумать! Отводят в кабинет Лакшина. Но я как бы под арестом, пока не напишу запретительной телеграммы – из редакции не отпустят…
Не пишется. Утро вечера мудреней, дайте подумать, завтра утром пошлю, обещаю. Кое-как отпустили.
А на душе – мерзко.
Л.К. Чуковская с недоумением:
– Не понимаю. Игры, в которые играют тигры. Лучше устраниться.
И правда, что за морок? Как мог я им обещать!
( Александр Солженицын. Бодался теленок с дубом. М., 1996)
После долгих сомнений и душевных терзаний протестное письмо было все-таки им написано. И в конце концов появилось на страницах «Литературной газеты». Вот оно:
...
В редакцию «Литературной газеты»
25 апреля 1968
Из сообщения газеты «Монд» от 13 апреля мне стало известно, что на Западе в разных местах происходит печатание отрывков и частей из моей повести «Раковый корпус», а между издателями Мондадори (Италия) и Бодли Хэд (Англия) уже начат спор о праве «копирайт» на эту повесть.
Заявляю, что никто из зарубежных издателей не получал от меня рукописи этой повести или доверенности печатать ее. Поэтому ничью состоявшуюся или будущую (без моего разрешения) публикацию я не признаю законной, ни за кем не признаю издательских прав; всякое искажение текста (неизбежное при бесконтрольном размножении и распространении рукописи) наносит мне ущерб; всякую самовольную экранизацию и инсценировку решительно порицаю и запрещаю.
Я уже имею опыт, как во всех переводах был испорчен «Иван Денисович» из-за спешки. Видимо, это же ждет и «Раковый корпус». Но кроме денег существует литература.
А. Солженицын 21.4.68 (Дело Солженицына. Лондон; Онтарио, 1970)
Это письмо Александр Исаевич опубликовал в книге «Бодался теленок с дубом» в разделе «Приложения». Но я привожу его здесь по более раннему, зарубежному изданию, потому что, публикуя его в Приложениях к своему «Теленку», он его слегка подправил.
Нет, в тексте письма он не изменил ни слова. Изменил только адрес и подпись.
В «Теленке» письмо адресовано не в «Литературную газету», а в три адреса: в редакции «Монд», «Унита», «Литгазеты».
И подписано там оно не «А. Солженицын», а – просто «Солженицын».
Так оно выходило более сухо, отчужденно, холодно.
Такими стилистическими тонкостями он старался усилить впечатление, что решил выступить с этим своим заявлением не под нажимом, не уступая властям, которые от него этого требуют, а руководствуясь исключительно личными мотивами, только собственной, личной своей озабоченностью.
Ну а что касается самого текста письма, то он как будто вполне безупречен.
Но сам Александр Исаевич сознает, чувствует, что – не вполне:
...
Сколькие советские писатели с удовольствием (и без всякой даже надобности) лягали русскую церковь, русское священство (хотя б и в «Двенадцати стульях») или весь «западный мир», зная, насколько это безопасно, безответно и укрепляет их шансы перед своим правительством. Этот подлый наклон чуть-чуть не овладевает и мной, свое письмо я наклоняю слишком резко против западных издательств – как будто у меня есть какие-нибудь другие! (Н.И. Столярова вовремя поправляет меня…)
(Александр Солженицын. Бодался теленок с дубом. М., 1996)
Но вот письмо уже выправлено, отшлифовано, вылизано. Учтены все опасения и советы друзей (кроме совета Лидии Корнеевны не играть в эти игры, «в которые играют тигры»).
Казалось бы, можно успокоиться?
Нет:
...
…Вдруг меня серое щемление охватывает изнутри: а не допустил ли я подлости? а не слишком ли резок я к Западу? а не выглядит это как сломленность, как подслуживание к нашим?..
Очень мерзко на душе. Вот самая страшная опасность: защем совести, измаранье своей чистой чести, – никакая угроза, никакая физическая гибель и в сравненье идти не могут. Хотя уверяют меня друзья, что ничего позорного в письме нет.
(Александр Солженицын. Бодался теленок с дубом. М., 1996)
Этот «защем совести» мучил и Булата. Недаром же, когда от него потребовали, чтобы он публично – письмом в «Литгазету» – осудил западное, зарубежное издание своих произведений, он, как сообщила об этом «Хроника текущих событий», соглашался «при условии, что ему дадут возможность одновременно осудить некоторые препятствия, стоящие на пути издания художественных произведений в нашей стране». А когда ему категорически в этом отказали, вопрос о том, будет ли в его обращении в «Литгазету» что-нибудь позорное, даже и не стоял. Позорен был сам факт его согласия написать и опубликовать такое письмо – независимо от того, что в нем будет написано.
Но Булата не так мучил «защем совести» (с совестью своей человек всегда может договориться), как совсем другой «защем». Ему не давало покоя сознание своей внутренней несвободы, ущемленное чувство собственного достоинства. (Опять вспоминаю его искаженное болью лицо, когда он сказал мне: «Как это все унизительно!»)
Но, если уж сам Солженицын бросил им эту кость, Булат мог и не чувствовать этого унижения. Во всяком случае, не корить себя, не терзаться никакими «ущемами совести». А в сравнении с появившимся на страницах той же «Литгазеты» письмом Шаламова его письмо выглядело даже исполненным ничем не замутненного чувства собственного достоинства.
Но не все восприняли это так.
Помню свой разговор на эту тему с одним тогдашним моим знакомым – Володей Глоцером.
Володя одно время был секретарем Маршака, и именно он позвонил мне и сообщил, что Самуил Яковлевич прочел мою книжечку о Пантелееве и хочет со мной встретиться.
Нередко я виделся с Володей и у Корнея Ивановича, и у Лидии Корнеевны, которая тоже его привечала.
Мы с ним не были ни друзьями, ни даже близкими приятелями. Но он считал меня «своим», и я его тоже. Поэтому разговоры у нас были вполне откровенные.
И вот, столкнувшись однажды на Тверской, постояли, поговорили, даже прошлись немного вместе, продолжая начатый разговор.
А разговор был как раз о Булате, о том самом, только что появившемся тогда в «Литгазете» его письме.
