О переменах, происходивших в нашей стране на пороге 90-х, в своем газетном интервью Чухрай высказался коротко, одной фразой:
– Мне кажется, что я живу в чужой стране. Чужая жизнь, чужой народ…
В книге он эту свою ностальгию по нашему советскому прошлому выразил еще прямее, еще откровеннее:
...
Недавно мы с женой заговорили о нашей жизни. Сколько светлых надежд и сколько разочарований! И все «во имя светлого будущего». Сегодня вера в «светлое будущее» убита. И нас уверяют, что мы не в то верили, не то строили, не за то воевали. И вообще «это было наваждение дьявола»…
(Там же)
Какие-то концы с концами он все-таки свести пытается. Но трудно, трудно это ему дается.
...
Заслуги Сталина в победе в Великой Отечественной войне были ничтожны по сравнению со значением героизма и силы духа нашего народа. Но главное – они были ничтожны в сравнении с виной Сталина. Виной в том, что война эта с нашей страной вообще началась, и виной в том, чем эта война для нас обернулась!
Я рассказывал о преступно неразумных действиях Сталина накануне войны, о том, какие он вытворял фокусы. Ведь именно в результате цепи его нелепых поступков мы оказались абсолютно не готовы к наступлению немцев, понесли столько потерь и потерпели столько поражений, особенно в самом начале войны.
Но в своей картине мне было очень важно сказать всю правду о происшедшем, какой я ее знал. Поэтому в финале я сказал и такие слова: «Все это было. Но мы победили. И другого Верховного Главнокомандующего у нас не было».
(Там же)
Получается, что как ни плох – и даже ужасен – был Сталин, но и он все-таки тоже кое-что сделал для нашей победы. И, умолчав об этом, нельзя было сказать всю правду о той нашей большой войне.
Нет, не сходятся у него концы с концами. Никак не сходятся:
...
Жизнь наша состояла не только из ГУЛАГа, как представляют себе современные правдолюбы. Она была полна высоких и честных стремлений, уважения к женщине, к труду, желания сделать людям добро. Не получилось. Не их в этом вина. Они погибли за то, чтобы жила их страна, жил народ, чтобы совершенствовалась и делалась справедливее власть в стране. Трагическая и славная судьба!
(Григорий Чухрай. Моя война. М., 2001)
«Современные правдолюбы» – это из словарного запаса самых вульгарных советских пропагандистских штампов. И в эту стилистику – силой инерции – он впадает все чаще и чаще:
...
О кровавых преступлениях Сталина я, как многие мои сверстники, узнал только в зрелости, после ХХ съезда. Это было шоком для моего поколения.
Мы мечтали смыть с нашей истории грязь и кровь сталинизма. Это была наша страна, мы любили ее. Мы шли за нее на смерть и делали все, что от нас зависело, чтобы жизнь в ней становилась свободнее, богаче, справедливее. Потом наше знамя антисталинизма перехватили диссиденты. <…> Запад поддерживал их в конечном счете разрушительную работу, способствовал их популярности, делал героями страны, борцами за правду.
(Григорий Чухрай. Моя война. М., 2001)
В разговорах наших – тогда, у Манделя – он так не высказывался. Понимал, что в нашей компании, сплошь состоявшей их тех самых «правдолюбов» и «диссидентов», сочувствия этим своим мыслям не найдет. Только однажды проговорился, подведя итог одному из наших разговоров на эту тему такой грустной репликой:
– Вы, диссиденты, хотели разрушить советскую власть, а разрушили Россию.
– И поэтому, – поддел я его, – вы будете голосовать за Зюганова?
– Нет, – покачал он головой. – За Зюганова я голосовать не буду.
И после короткого раздумья (говорить, не говорить?) решил все-таки признаться.
– Я, – сказал он, – буду голосовать за генерала Лебедя. Знаю, вы сейчас скажете, что он – полковник Скалозуб…
– Ну что вы, – сказал я. – Какой он Скалозуб! До Скалозуба ему еще расти и расти. Он – тот фельдфебель, которого Скалозуб собирался дать «в Вольтеры» московским «либералистам» (по-нашему, по-сегодняшнему говоря, диссидентам): «Он в две шеренги вас построит, а пикнете – так мигом успокоит».
А насчет Горбачёва мне случилось тогда
вступить в более бурную и развернутую дискуссию. Чуть ли даже не с ним самим. Во всяком случае, в его присутствии.
Вышло это так.
Мне надо было передать какой-то мой текст Олегу Хлебникову. Мы с ним хорошо сработались еще в ту пору, когда он был заведующим отделом литературы в «Огоньке», главный редактор которого Виталий Коротич на заре перестройки охотно меня печатал. Коротичевский «Огонек» к тому времени уже давно прекратил свое существование, но мое сотрудничество с Олегом продолжалось в разных других изданиях, в которых ему случалось работать. (Продолжается оно и сейчас в «Новой газете».)
Сговариваясь, где бы нам пересечься, мы с Олегом быстро установили, что одинаково удобным для нас обоих местом встречи может стать здание Фонда Горбачёва, располагавшееся неподалеку от моего дома: чтобы добраться до него, мне нужно было только перейти подземным переходом через Ленинградский проспект. А почему Олегу удобно было встретиться со мною именно там, я не спросил.
Оказалось, что на будущих, по срокам уже вплотную приблизившихся к нам президентских выборах Олегу предстоит выступить в роли доверенного лица Михаила Сергеевича Горбачёва. И как раз вот сегодня, сейчас, в то самое время и в том самом месте, где он назначил мне встречу, намечалось провести какое-то важное предвыборное мероприятие. Михаил Сергеевич будет встречаться… С кем? Со своими доверенными лицами ? Нет, не только… Ну, в общем, с общественностью. С самой влиятельной частью своих… Единомышленников?.. Нет, не только… Ну, в общем, всех, кто захочет с ним встретиться и от него самого услышать, с какой программой он идет на выборы, зачем и почему решил выставить свою кандидатуру.
Отдав Олегу свою рукопись, я собрался уходить, но Олег уговорил меня остаться. Уговорить меня ему было нетрудно: мне и самому было любопытно увидать Михаила Сергеевича вблизи и послушать, что он скажет.
Когда я вошел в зал заседания, странная открылась моему взору картина. Доверенные лица, или представители общественности, или… не знаю, как их следовало называть, сидели по обе стороны длинного заседательского стола. Было их там не менее полусотни, но – «узок был круг этих революционеров». Узок не потому, что их было мало, а потому что все они были мне хорошо знакомы. И все – все до одного – были «из нашего профсоюза», то есть, по моим понятиям, должны были, как и я – деваться некуда! – голосовать за Ельцина. (Как вскоре выяснилось, так оно и было.) Какая же нелегкая их сюда занесла?
Но самым странным в той открывшейся моему взору картине было не это.
