Стариков, правда, жалко. Тех, кто от обездоленности, от нищеты отдаст голоса Зюганову, а хлеба все равно не получит.
Мы только что провели три недели в Москве, где встречались с представителями и поклонниками разных кандидатов, и даже приняли участие в предвыборной поездке Горбачёва в Волгоград. Наш сын, когда узнал, что мы едем с Горбачёвым, кричал по телефону из Парижа: «Мама! Если будут стрелять, не вздумай прикрывать его собственным телом – для этого есть охрана в бронежилетах!» До стрельбы не дошло, но встреча с избирателями начиналась грозными криками, которые через 5 минут перешли в острейший разговор, а еще через 10 минут разговор стал спокойным и доброжелательным, а потом Горбачёва не отпускали и хотели говорить с ним еще и еще. Самое характерное, что все беды ельцинского правления народ перекладывает на Горби – и гайдаровскую реформу, и роспуск Союза, и Горбачёву все время приходилось доказывать, что он не Ельцин, а совсем наоборот. <…>
А Горбачёв мне понравился. Я люблю смелых людей, и меня привлекает человек, который не побоялся раскачать свое тяжелое генсековское кресло (а мог сидеть в нем долго-долго), осмелился вернуть Сахарова из ссылки, а диссидентов из лагерей, рискнул дать стране свободу слова и выборы, а главное – не боится сегодня выходить на выборы под крики старых коммунистов («Иуда!») и презрительные смешки некоторых интеллигентов: дескать, отработанный пар, пройденный этап. Как человек западного склада, Горбачёв понимает, что политик – это навсегда, чего не могут осознать наши русские умы, для которых политик – это пока не скинули.
Пока что это единственный лидер, уже сделавший что-то доброе для страны и для всего мира.
(Андрей Синявский. Предвыборные страхи и ужасы России. Нью-Йорк таймс, 1996. Май)
Высказанное в этой декларации отношение Андрея к Горбачёву я с грехом пополам еще мог бы понять.
Я не меньше, чем он, ценил (и ценю) все, что сделал М. С. Горбачёв для страны и мира. Я тоже считал (и считаю) его фигурой исторической. Именно ему мы в первую очередь обязаны тем, что наконец-то рухнула, развалилась ненавистная нам окаянная, насквозь прогнившая, тупая советская система.
Но Горбачёв в какой-то момент стал тормозом на пути им самим развязанных перемен. И именно Ельцин, как к нему ни относись, сделал следующий шаг. Именно он – и призванный им для этого и до поры поддерживаемый им Гайдар – сделали все, что было в их силах, чтобы довершить то, на что Горбачёв оказался не способен: похоронить экономику сталинско-брежневского социализма, сменив ее другой, хоть и уродливой, но все-таки тяготеющей к рынку формой собственности.
Мне казалось, что Андрей не мог этого не видеть, не понимать. И всему этому не сочувствовать. Ведь совсем недавно – буквально только что – он так позиционировал себя и свои политические взгляды:
...
В диссидентском движении (в особенности на эмигрантской почве) в последнее время происходит очевидный раскол. Это раскол на два крыла или направления, которые условно можно обозначить как авторитарно-националистическое крыло, во-первых, и либерально-демократическое, во-вторых. <…> Сам я принадлежу к либерально-демократическому крылу. Не потому, что я верю в скорую победу свободы и демократии в России. Напротив, в такую победу я совсем не верю. Во всяком случае, я не вижу такой перспективы в ближайшем, обозримом будущем. Но в условиях советского деспотизма русскому интеллигенту подобает, на мой взгляд, быть либералом и демократом… Пускай, допустим, у демократии как социально-государственного устройства нет никакого будущего в России. Все равно наше призвание – оставаться сторонниками свободы.
(Абрам Терц. Путешествие на Черную речку. М., 1999)
И вдруг – такое:
...
Коммунистическая доктрина мне так же чужда, как тридцать лет назад… Но товарищ Ельцин мне не менее отвратителен, и я убежден, что для России сегодня это еще большее зло, чем нынешние коммунисты.
(Там же)
Такой поворот на сто восемьдесят градусов, казалось, должен был вызвать у меня недоумение. И так, наверно, оно бы и было, если бы тремя годами раньше он не выступил – в паре с Максимовым – с публичным заявлением против Ельцина, разогнавшего коммунистический Верховный Совет и силой подавившего попытку очередного коммуно-фашистского реванша.
После этого Андрей уже ничем не мог меня удивить.
А вот документ, написанный (во всяком случае – подписанный) им совместно с Владимиром Максимовым, не то что удивил, а прямо-таки изумил меня. Можно даже сказать – потряс.
Но об этом мне еще предстоит рассказать. А сейчас пришло время свести вас с еще одним персонажем этого моего причудливого повествования.
Часть четвертая
Может, и не станешь победителем,
но зато умрешь, как человек.
В 90-м или 91-м позвонил мне приехавший из Парижа в Москву Володя Максимов
Вводить в повествование нового героя вообще-то полагается не так.
Лучше, наверно, было бы начать с рассказа о том, как и когда мы с ним познакомились; может быть, даже попытаться набросать его портрет.
Последнее тут было бы особенно уместно, и соблазн хоть попробовать был велик: уж больно колоритная была фигура. Но для этого мне не хватало изобразительных средств, так что нечего было даже и пытаться. Однако и отказываться от этого я не хотел. И вдруг вспомнил, что такой портрет уже нарисован, и нарисован мастерски, и тут же, не раздумывая, решил вставить его в свой текст.
...
С Максимовым я познакомился в начале шестидесятых.
Как-то пришел в «Литературную газету», там сидели Инна Борисова, темноволосая, с большими серыми глазами, и рыжеватая Ира Янская. Занимались выискиванием среди знакомых стукачей, может быть, даже не очень понимая, что это значит. Ира рассказывала, что вчера встретила Толика.
– Какого Толика? – перебила Борисова. Рассказчица назвала известного поэта.
– Он стукач? – спросила Инна.
– Откуда я знаю? Я знаю, что он дружит с Журавлёвым.
– Значит, стукач.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что сам Журавлёв стукач…
В другом несветлом углу комнаты за большой пишущей машинкой горбился молодой человек с красным мрачным лицом. Одним пальцем он выстукивал на машинке какой-то текст, и по ярости, с какой он это проделывал, было видно, как он ненавидит то, что описывает. Вдруг он с грохотом отодвинул стул и забегал по комнате, размахивая правой рукою и говоря неизвестно кому:
– Позвольте, господа, вы утверждаете, что я очерняю действительность. А вы давно не были в провинции? А вы не пили спотыкач в пристанционном ларьке? А вы не видели, как работают женщины на лесоповале? Я всего этого насмотрелся и не вижу никакой разницы между вашими Бабаевским и Казакевичем.
