...
Я познакомился с Лакшиным, когда он еще работал в «Литературной газете». Тогда мы были на «ты» и называли друг друга Володями. Но, став членом редколлегии ведущего журнала, он пожелал возвести между нами барьер: при встречах церемонно кланялся и говорил с покровительственной интонацией: «здравствуйте, Володя», ожидая, что я в ответ скажу: «Здравствуйте, Владимир Яковлевич». А я отвечал просто: «Привет, Володя», и это его, как мне казалось, коробило. Однажды я не выдержал и сказал, что редко первым перехожу на «ты», но, если это уже случилось, обратно на «вы» не возвращаюсь независимо от успехов и положения того, к кому это относится. Лакшин смутился, покраснел: «Извини, Володя, ты прав».
Я его извинил, но в следующий раз Лакшин опять сказал мне с поклоном: «Здравствуйте, Володя».
(Владимир Войнович. Автопортрет. Роман моей жизни)
В эмиграции Максимов был уже не «членом редколлегии», а – бери выше! – редактором самого большого и самого влиятельного русскоязычного журнала.
О том, какое значение он придавал этому своему статусу, мы теперь уже знаем из приведенного мною его письма Аксёнову, в котором он объяснял, почему считает для себя невозможным принять участие в конференции русских писателей-эмигрантов третьей волны. Прямо и откровенно Максимов признавался там, что участвовать в этом форуме согласился бы при том единственном условии, что именно он (а не Синявский или кто-либо еще) будет там признан первым , лучше даже сказать – главным писателем эмиграции.
В советские времена (в середине 60-х)
ходила у нас такая байка. В кругу высокопоставленных литературных дам говорили о том, какое место в официальной табели о рангах занимает тот или иной писатель, кого из них можно считать выдающимся, а кого – всего лишь известным. Одна из участниц этой дискуссии по наивности к выдающимся причислила, уж не помню, то ли Паустовского, то ли Каверина. И тут жена Вадима Кожевникова произнесла свою знаменитую реплику, надолго вошедшую в анналы тогдашнего интеллигентского (писательского) фольклора:
– Ну что это за писатель – без власти!
Настоящим писателем, искренне полагала она, может считаться только секретарь (лучше всего – большого Союза, на худой конец эрэсэфэсэровского, в крайнем случае московского). Или главный редактор какого-нибудь из тогдашних толстых журналов. То есть – тот, в руках у которого были рычаги власти.
В эмиграции все это было вроде ни к чему. По логике вещей, там должна была установиться истинная, а не мнимая шкала ценностей.
Но Максимов вывез из отечества в эмиграцию именно вот эти, сугубо советские представления о той шкале. Он и думать не думал, что может оказаться в числе тех писателей («неписателей»), которые «без власти».
Ни у кого из известных русский писателей третьей эмиграции таких амбиций как будто не было (если, конечно, не считать Солженицына).
Но Максимов не собирался в этом уступать даже и Солженицыну. Тот же Войнович – в том же «Романе моей жизни» – рассказывает, что, когда он написал свой роман «Москва-2042», ему пришло в голову предложить его Андрею Седых, русскому эмигранту еще первой волны, многолетнему редактору старейшей русскоязычной эмигрантской газеты «Новое русское слово». Яков Моисеевич (Андрей Седых – это псевдоним, настоящее его имя было Яков Моисеевич Цвибак) охотно и даже с радостью принял это предложение, и они уже стали договариваться о том, сколько номеров в «Новом русском слове» займет этот войновичевский роман. Но тут Войнович слегка замялся и сказал, что должен предупредить: в романе есть один персонаж, который, как многие считают, похож на одного известного писателя. И писатель этот изображен там весьма нелицеприятно.
– Кто же он, этот писатель? – насторожился Седых.
Войнович признался, что – Солженицын.
– А-а, – облегченно вздохнул Седых. – Ну это ладно. Это пусть. А я уж испугался. Подумал – не Максимов ли…
Аксёнов, когда до него дошло приводившееся мною максимовское письмо, достойно и сдержанно на него ответил. Но эмоций своих по этому поводу сдержать не сумел и поделился ими в тут же написанном коротком письме Довлатову:
...
Дорогой Серёжа!
Я вот тоже заслужил немилость батьки Емельяныча. Вчера пришло истерическое письмо из Парижа, катит на меня за конференцию в Лос-Анджелесе: не тех пригласили, его недооценили, идем на поводу у каких-то таинственных антимаксимовских сил, и вот в ответ на эту занятую мною позицию, вот, Вася, «долг платежом красен», русская пресса хранит полное молчание по поводу «Ожога». Хоть стой, хоть падай. Во-первых, я тут при чем? Американцы собирают конференцию. Во-вторых, всю эту пиздобратию со всем почтением приглашают, всех наших классиков, они все ломаются и не соглашаются, а тотемный столб с элегантностью, свойственной тотемным столбам, вообще ни хера не отвечает, а потом оказывается «тенденциозный провокационный набор участников».
(Вопросы литературы. 2013. № 3)
Как сказал один поэт, «все мы стоим того, что мы стоим». Каждый в конечном счете получает то, чего хотел.
Максимов хотел стать «батькой» – и стал им.
Сам он, конечно, думал, что хочет только одного: чтобы его ценили так, как он того заслуживает, то есть почитали «большим русским писателем». Но в сознании его (скорее даже – в подсознании) это было неразрывно связано с его стремлением быть человеком власти .
Булат в этом смысле был полной его противоположностью.
Александр Трифонович Твардовский всех своих собратьев по писательскому цеху делил – как пернатых – на две категории. Есть среди них, говорил он, птицы певчие , а есть – птицы ловчие .
Максимов по этой классификации, безусловно, попадает в разряд птиц ловчих .
А Булат был – птица певчая .
Лев Николаевич Толстой, вспоминая своего рано умершего брата Николая,
сказал, что у него были все достоинства, необходимые для того, чтобы стать писателем, но не было столь же необходимого писателю недостатка: тщеславия.
Тщеславие, стало быть, если верить Толстому (а кому же нам тут верить, если не ему?), – одна из важных составляющих писательского призвания. Может быть, даже и писательского таланта. И уж во всяком случае, оно – непременное условие реализации всех прочих необходимых писателю дарований, без него писателем не станешь.
Не могу сказать, что Булат – как Николай Николаевич Толстой, который писателем так и не стал, – был вовсе лишен этого недостатка. Но он был у него выражен в какой-то ослабленной, почти незаметной форме.
На второй или на третий день нашего пребывания в Гренобле
было назначено публичное выступление трех наших поэтов – Андрея Вознесенского, Александра Кушнера и Булата.
