Врезавшись в дверцу внедорожника, я нащупал ручку. Дверца распахнулась, я забрался внутрь и наклонился между сиденьями. По крыше салона барабанил дождь.
«Ремингтон» исчез.
Он забрал и его тоже.
Я выбрался из машины, шагнув в грязь, и уставился на лампу над крыльцом в тридцати футах от меня; свет от нее бил сквозь дождь в глаза.
Голова отяжелела, пальцы – тоже, они словно тянули меня вниз, к грязной земле.
В доме всхлипывала Вайолет. До меня дошло, что мы непременно потеряем сознание, и эта мысль ужаснула.
В голове крутились вопросы: как долго он следил за нами, планируя эту ночь, сколько времени провел в моем доме – ведь он узнал, где я храню пистолет, ружье и бог ведает, что еще… как он сумел похитить Макса.
Я двинулся назад, к Вайолет, но, сделав четыре шага, упал лицом в холодную грязь и уставился в сторону открытой двери дома, внутренние стены которого качались в отблесках пламени.
Вайолет перестала рыдать и теперь ползла по направлению к двери.
Мне хотелось окликнуть ее, но голос не подчинялся.
Она замерла, свесившись через порог, и больше не двигалась.
Глаза против моей воли начали закрываться, свет фонаря – меркнуть, пока не превратился в свет далекой звезды.
Теперь монотонный шум дождя ослабел, а вместе с ним – и холод; и, уже проваливаясь в небытие, я не мог расстаться с последней, приводящей в ужас, мыслью – это не конец всего и, уж конечно, не конец жизни. Возможно, это последнее мгновение покоя, какого мне больше не суждено испытать, потому что, когда сознание вернется, я окажусь в аду.
Вайолет
Она открыла глаза и сразу же снова зажмурилась.
От ослепительного света захватывало дух.
Потеря ориентации расстроила все органы чувств.
Она спрятала лицо между ладонями, но свет все же проникал между пальцами, опаляя сетчатку глаз.
Я очень-очень долго оставалась в темноте, очень-очень долго.
А потом вспомнила – Макс.
Вайолет разрыдалась, и по тому, как разносился звук, поняла, что лежит где-то на улице.
Поверхность под нею была жесткой и неподатливой – вероятно, какое-то дорожное покрытие.
Стояла полная тишина. Не было слышно даже извечного шороха ветра в ветвях елей, ставшего привычным за последний год. Она не могла вызвать в памяти последние события, только ассоциировавшиеся с ними эмоции – страх и горечь утраты.
Вайолет перекатилась на спину и заставила себя открыть глаза.
Тридцать секунд нестерпимого блеска, потом мир потемнел, и она поняла, что смотрит в низкий серый полог облаков.
Вайолет села.
И обнаружила, что находится посредине улицы в каких-то трущобах.
По обе стороны – дома.
С огромным трудом она поднялась на ноги. Почувствовала слабость. Словно месяцами не вставала.
От жажды мутилось в голове.
Она заковыляла через улицу к ближайшему зданию, зашла во двор, поросший высокой травой, поднялась по скрипучим ступеням.
И постучала во входную дверь:
– Эй! Мне нужна помощь. Эй!
Голос звучал странно. Непривычно. Отступив на шаг, она ждала. Никаких признаков жизни с той стороны двери. Нигде ни звука, только глухой стук пустой жестянки из-под пива, катившейся по дороге.
Может быть, из-за тумана в голове Вайолет совершенно не обратила внимания на то, что в окнах нет стекол. Она приблизилась к одному, справа от двери, и посмотрела сквозь паутину во тьму.
Развалившаяся мебель.
Запах гнили и плесени.
Разлагающееся дерево.
Вайолет спустилась по ступеням, прошла через двор и остановилась на дорожке возле соседнего здания. Она даже не пробовала постучать в дверь – запустение так и бросалось в глаза, те же окна без стекол с перекошенными рамами.
Ви снова вышла на середину улицы.
Все дворы заросли травой.
Во всех домах темно.
– Эй!
Ее голос эхом прокатился по улице и остался без ответа.
Она сначала пошла, потом побежала трусцой.
Оставив за спиной три квартала разваливающихся домов, Ви остановилась, ловя ртом воздух. Из ног ушла сила, они подогнулись, и ей пришлось снова сесть посреди пустой улицы, обхватив ноги руками, – чтобы держаться хоть за что-нибудь.
Должно быть, она спит. Все здесь кажется нереальным.
Внезапно в мозгу вспыхнула мысль: я умерла. Это объясняло неразбериху, слабость, провалы в памяти, сюрреалистичные трущобы. Вайолет подумала о сыне, о том, что все это значит, и перед ней возникла целая вереница новых вопросов. Она снова заплакала, захлебываясь от глубоких мучительных рыданий и горьких слез, и могла бы плакать весь день и потом еще всю ночь, если б та наступила, – но внезапно ее остановил голос, зазвучавший в голове.
Энди
Абсолютная темнота.
День за днем, день за днем.
Привязанный голым к деревянному стулу, опоясанному полосами леденящего металла, с кожаными ремнями, надежно удерживающими лодыжки, запястья и голову.
Полностью обездвиженный.
Ни еды.
Ни воды.
Ни звука – лишь изредка скрип металла где-то высоко над головой.
Единственная роскошь – дыра, вырезанная в сиденье стула, очевидно, чтобы я не заразился и не умер от собственных испражнений.
Когда жажда становилась невыносимой и меня охватывало отчаяние, некто непременно входил, приближался в темноте. Я чувствовал, как меж моих потрескавшихся, пересохших губ вставляют соломинку, и за тридцать секунд должен был выпить столько воды, сколько смогу. Порой тюремщик кормил меня холодным супом или ломтиком черствого хлеба, никогда не разговаривал, и я звал, пока его шаги удалялись, молил сказать хоть слово, хоть намек, что угодно, но он никогда не отвечал.
В минуты бодрствования меня мучили мысли о Вайолет и Максе – что случилось с ними? Я начинал всхлипывать. Пройдя все фазы страха, тоски, ужаса, я наконец погрузился в безумие.
Оно подкрадывалось ко мне – я ощущал, как помешательство ползет в темноте, скребется в заднюю часть черепа, ободренное потерей мною чувствительности. Зачастую я сам не знал, сплю или бодрствую. В могильной тьме перед взором вспыхивали огни, всякий раз более красочные и насыщенные, чем прежде.
Фильмы для душевнобольного.
Я разговаривал с собой.
Пел.
Но по большей части плакал.
Круг повторялся, пока наконец я не испытал простое и всепоглощающее желание умереть. Муки обездвиженности, невыносимость ожидания в темноте неизвестно чего, холод, жажда и голод, растерянность и отсутствие понимания, как с этим покончить, оказались страшнее любой физической боли, какую мне доводилось вынести.
