Мэн-цзы опережает свое время и в этом отношении. Моисты, как и их нынешние собратья-утилитаристы, считают хорошее поведение результатом цифрового мышления. Бестелесный разум сводит информацию к цифрам, проводит подсчеты и навязывает результаты телу, которое никак не участвует в процессе. Мэн-цзы, с другой стороны, утверждал, что изменение поведения – это аналоговый процесс: образование должно быть холистическим, опирающимся на телесный опыт, эмоции и восприятие, использующим как основные инструменты образное мышление и эмпатию. Вы не преуспеете, если просто заявите Сюань-вану из Ци, что он должен чувствовать сострадание к народу. Так же бесполезно будет попросить его обдумать, насколько нелогично заботиться о быке, наплевав на живых людей, которые страдают под его неправедной властью. Единственным способом изменить его поведение, подтолкнуть его к у-вэй было наставление с помощью определенных упражнений
. Мы аналоговые существа, живущие в аналоговом мире. Мы мыслим образами, а значит, обучение прямо зависит от силы воображения.
Джонатан Хайдт в своей работе о счастье прибегает к метафоре погонщика (сознательная психика), пытающегося приручить слона (телесное бессознательное). Проблема абсолютно рационалистических моделей нравственного воспитания, замечает Хайдт, в том, что те пытаются “снять погонщика со слона и научить решать проблемы самостоятельно”, через передачу абстрактных правил. Они соответствуют “цифровому” пути, и результат предсказуем: “Урок заканчивается
, погонщик залезает обратно на слона, и все остается как есть”. Нравственное воспитание должно быть “аналоговым”. Хайдт вспоминает, что в колледже был убежден рациональными аргументами Питера Сингера в моральном превосходстве вегетарианства. Однако эта убежденность никак не повлияла на его поведение. В результате Хайдт стал вегетарианцем (по крайней мере на время), посмотрев видеозапись происходящего на бойне. Лишь сильный образ смог сделать то, что оказалось не под силу логической аргументации.
Мэн-цзы сравнивает процесс самосовершенствования с военачальником, ведущим войска, где военачальником будет рассудок, а войсками – тело (чувственное мышление). Без направляющей силы рассудка тело не способно развиваться в правильном направлении, точно так же, как полки без командира будут просто бесцельно кружить на месте или беспорядочно бросаться в бой. В то же время у самого военачальника почти нет силы: чтобы действовать эффективно, нужны войска, и он должен направлять их, иначе они разбегутся или превратятся в толпу. Власть генерала имеет свои пределы. Как земледелец, заботящийся о посадках, или строитель каналов, пытающийся обуздать могучую Хуанхэ, обучение дает плоды лишь тогда, когда оно соответствует естественному порядку вещей.
Отдаваясь ритму: у-вэй в понимании Мэн-цзы
Концепция самосовершенствования Мэн-цзы может напоминать стратегию “отделки и полировки” Конфуция и Сюнь-цзы – в том отношении, что рассудочное мышление управляет чувственным. Однако мы можем увидеть разницу, сравнив то, как они использовали одну метафору – танца, – чтобы подчеркнуть совершенно разные мысли.
Сюнь-цзы использует танец в качестве метафоры конфуцианского образования и задает риторический вопрос: “Как познать смысл танцев?” И отвечает:
[Танцующий] сам себя не видит и не слышит, тем не менее его наклоны головы и корпуса, движения вперед или назад, темп танца – все это строго определенно, он добивается полного ритмического соответствия наклонов головы со звуками колокола и барабана и не допускает движений, которые не согласуются [с этим ритмом].
И для Сюнь-цзы, и для Конфуция состояния у-вэй, то есть полного отсутствия усилия, можно было достигнуть лишь через наращивание усилия. Наслаивая одно усилие на другое, вы учитесь быть настолько естественным, что стараться уже не нужно. Это требует тяжелой работы и полного изменения личности. Как и в случае обработки нефрита или дерева, изделие не похоже на заготовку. Опасность этой стратегии заключается, как мы уже писали, в том, что она может не сработать. В тридцать лет я брал уроки сальсы и научился довольно ловко танцевать, но так и не вышел за уровень “деревенского ханжи”, просто повторяющего заученное. Я так и не полюбил сальсу, и другие это чувствовали. Даже после того, как я перестал наступать партнершам на ноги, я продолжал оставаться непопулярным. Возможно, я недостаточно старался (так сказали бы Конфуций и Сюнь-цзы), но, может быть, у меня просто не лежит душа к сальсе, и заставлять себя полюбить ее было ошибкой.
Мэн-цзы, однако, верил, что душа к сальсе лежит у всех. Говоря о наслаждении, которое испытываешь, раздумывая над нравственностью древних или слушая поучительную музыку, Мэн-цзы также прибегает к метафоре танца: “Когда не представляешь, как она может кончиться, тогда и сам не знаешь, как ноги начинают притопывать, а руки помахивать в пляске”. Заметьте: здесь ни слова нет про обучение. С точки зрения Мэн-цзы, когда вы научитесь концентрироваться на своей истинной природе, руки и ноги сами начнут двигаться в конфуцианском ритме.
Разумеется, если бы моисты пришли к власти, они первым делом закрыли бы школы сальсы и любые другие заведения, связанные с искусством и досугом. С их точки зрения, тело ничего не давало этике, а значит, физическая сила должна применяться
лишь с пользой, например на полях или в мастерских. Мэн-цзы называл моистов людьми, “подтягивающими ростки”, невежественными крестьянами, пытающимися навязать рационалистическую мораль, игнорируя наклонности и, таким образом, лишь причиняя вред. Мэн-цзы также противостоит Конфуцию, призывавшему к радикальной перестройке личности. Хотя Мэн-цзы считал восхищение Лао-цзы “безыскусным” оправданием тунеядства, он критиковал и стратегию усилий для достижения у-вэй. Это видно в знаменитом диалоге с человеком по имени Гао-цзы. Ученые расходятся во мнениях, кто он. Недавно обнаруженные письменные источники показывают, что Гао-цзы, как и Мэн-цзы, был последователем Конфуция, а разница между ними состояла в том, что Гао-цзы призывал к более авторитарной перестройке личности через усилие – стратегию “отделки и полировки”. (Как историк религии, я склонен считать, что Гао-цзы, как позднее Сюнь-цзы, был, в отличие от Мэн-цзы, настоящим конфуцианцем.)
Гао-цзы предлагает метафоры самосовершенствования: “Задатки людей можно уподобить иве-красноталу, а чувства долга и справедливости – чашке и плошке. Создание из задатков, присущих людям, чувств нелицеприятия и справедливости можно уподобить изготовлению чашек и плошек из ивы-краснотала”. Конфуций бы одобрил. Мэн-цзы, однако, не соглашается: “Можешь ли ты изготовить чашки и плошки, следуя природным свойствам самой ивы-краснотала? Загубишь ли ты сперва иву-краснотал, а уж затем изготовишь из нее чашки и плошки? Если будешь изготовлять чашки и плошки из загубленной ивы-краснотала, то значит ли это, что ты собираешься сперва загубить людей, а уж потом создавать в них чувства гуманности и справедливости? Кто, ведя за собой Поднебесную, будет губить чувства гуманности и справедливости, тот, безусловно, воспользуется твоими высказываниями!” Справедливо. Гао-цзы переключается на метафору воды, подчеркивая, что у людей нет особых склонностей ни к нравственности, ни против нее: “Природные задатки людей можно уподобить стремительному потоку. Прорвавшись на востоке, он течет на восток, прорвавшись на западе, течет на запад. В задатках людей нет различия на добрые и недобрые, подобно тому, как для воды нет разницы, куда течь: на восток или на запад”. Поэтому конфуцианский наставник определяет с помощью рассудка, как стоит направить человеческое поведение, и тренирует чувственное мышление действовать соответственно. И этот фрагмент хорошо смотрелся бы в “Лунь юй”, однако Мэн-цзы возражает: “Для воды, верно, нет разницы, куда ей течь: на восток или на запад; но нет ли разницы, течь ей вверх или вниз? Так вот, добро, заложенное в задатках людей, можно уподобить стремлению воды стекать вниз. Нет людей, у которых было бы что-то недоброе, заложенное в них. Нет и воды, у которой не было бы заложенного в ней стремления стекать вниз”.
