Это противоречие отмечает и средневековая христианская философия. Мыслители вроде Августина (рассуждавшего о порочности человека) боролись против того, что Алесдер Макинтайр назвал “христианской версией парадокса Менона
: кажется, что, только поняв, чему тексты могут научить, [читатель] может начать читать эти тексты; но лишь прочитав их, он поймет, чему они могут научить”. Это очень похоже на парадокс, который озадачивал Конфуция, Сюнь-цзы и Мэн-цзы. Мы находим его и у индийцев. “Бхагавадгита”
фокусируется на загадке карма-йоги, состояния, в котором человек может получить все желаемое, но только будучи искренне свободен от желаний и безразличен к их исполнению. (Кто заказывал Лао-цзы?)
Более того, забота о том, как достичь состояния спонтанности, тесно связана с прозаическими, глубоко современными проблемами: почему вы не можете познакомиться с девушкой, когда этого хотите, почему не можете усилием воли прервать череду спортивных поражений, почему нельзя выиграть в майндбол, если стараться выиграть? Более того, как только вы понимаете, на что обращать внимание, вы повсюду замечаете этот парадокс. Однажды я читал своей пятилетней дочери перед сном ее любимую книгу про Айви и Бин – из серии про двух девочек, попадающих во всякие неприятности. В рассказе “Обреченные быть злыми” Айви впечатляет легенда о Франциске Ассизском, мораль которой, безусловно, в том, что если ты “супердобрый и с чистым сердцем
, животные будут считать тебя одним из них, и любить тебя, и следовать за тобой”. Животное дэ! Неслабо для семилетней девочки. Потом Айви и Бин решают стать действительно хорошими, чтобы получить такое дэ и чтобы колибри начали летать за ними. Оказывается, это непросто: попытки быть искренне добрыми ни к чему не приводят, поэтому в конце концов подруги сдаются и решают остаться плохими – это хотя бы веселее. “ Дэ… парадокс у-вэй”, – оказывается, бормотал я, пока читал. (“Папа, о чем ты?”, – пожаловалась дочь, и время сна оказалось отложено из-за долгой беседы о том, чем папа зарабатывает на жизнь.)
Так что парадокс существует, и он повсюду. Но почему? Почему так трудно расслабиться, если мы прежде не расслаблены, и полюбить правило, которое мы прежде не любили, или забыться в деятельности, которой прежде не наслаждались? В общем, почему состояние у-вэй неуловимо?
Мы можем сделать шаг к решению этого вопроса, предприняв путешествие в прошлое. Большая доля китайских текстов, которые мы обсуждали выше, – “канонические”, дошедшие до нас потому, что тысячелетиями их копировали и редактировали безымянные переписчики. У нас может быть довольно старая рукопись, но трудно сказать, насколько сильно канонические манускрипты расходятся с написанным их авторами в IV веке до н. э. Более редким типом текстов являются ископаемые письменные источники: книги и их фрагменты, надписи на кости, бронзе, бамбуке или шелке, извлеченные из земли или из замурованных пещер. Этих текстов долго не касались редакторы и переписчики, и поэтому они дают более верное представление о концептуальном мире древнего Китая. Два важных комплекса ископаемых письменных источников описывают парадокс у-вэй необычно откровенно и, следовательно, невероятно полезны для нас.
Прямо из земли: что кости и бамбук рассказали об у-вэй
Древнейшие письменные свидетельства о Китае происходят из долины реки Хуанхэ и относятся ко II тысячелетию до н. э. В 90-х годах XIX века китайский исследователь заметил, что на бычьих лопатках и черепашьих панцирях, которые перемалывают знахари, попадается нечто, похожее на надписи. Нам неизвестно, сколько бесценных свидетельств о жизни и религии древнего Китая были перетерты в порошок. Теперь мы знаем, что на гадальных костях (их до сих пор находят в захоронениях) записаны предсказания для правителей из династии Шан (Инь), первой в истории китайской династии (1600–1046 годы до н. э.). Надписи большей частью представляют собой вопросы, которые правители задавали верховному божеству Шанди о неурожае и войнах, болезнях и наследниках: все, насчет чего мы обычно беспокоим сверхъестественных существ.
Я решил написать о парадоксе у-вэй, вдохновившись работами известного синолога и философа Дэвида Нивисона, который в 80-х годах XX века описал “парадокс добродетели (дэ)”
, проследив его путь вплоть до текстов на гадальных костях. “Парадокс добродетели” покажется знакомым читателям “Айви и Бин”, “Дао дэ цзин” и “Бхагавадгиты”: дэ, или нравственная харизма, может быть обретена лишь тем, кто не пытается ее обрести. То есть добрый поступок, совершенный в ожидании награды, делается бессмысленным. Если вы пытаетесь быть хорошим, чтобы достичь выгоды, например привлечь к себе славных колибри или привести мир к порядку, это не сработает.
Этот парадокс присутствует даже в указанных записях первой великой цивилизации Китая. На одной из гадальных костей речь идет о болезни, поразившей супругу правителя, и просьбе правителя к духам перенести эту кару на него. Он выражает желание заболеть самому, если духи отведут гнев от его возлюбленной. Нивисон объясняет, что “предложенное самопожертвование
в идеале должно привести к следующему: больная должна была выздороветь, сам царь не должен заболеть, а из-за его готовности пожертвовать собой его дэ увеличилось бы”. Дэ, которое Нивисон переводит как “добродетель”, – в шанских текстах понятие более узкое, чем в текстах периода Борющихся царств. Оно относится к психической энергии, которая заставляет других (и земных существ, и сверхъестественных) чувствовать долг перед ее обладателем, например шанским правителем, и, соответственно, желать подчиняться и помогать ему. Неплохой результат. Но это сработает, лишь если обладатель дэ не думает о результате. Царь Шан должен искренне желать пострадать, чтобы избежать страдания. Он может получить дэ, лишь если не желает его получить.
Гадальные кости относятся, похоже, к наследию первого в Восточной Азии крупного, сложно устроенного общества. Противоречие, которое, как определил Нивисон, таится в этих надписях, важно. Оно выступает симптомом радикальных перемен, породивших шанскую культуру и независимо произошедших примерно в то же время (около пяти тысяч лет назад) в разных регионах мира.
На протяжении большей части истории
нашего вида люди взаимодействовали в основном с родственниками и близкими знакомыми (в рамках доземледельческой общины). Эволюционные биологи предложили модели, хорошо объясняющие взаимодействие в таких условиях. Мы помогаем своим родным, потому что они несут те же гены, а также сотрудничаем с людьми, которых близко знаем. То есть: я почешу спину тебе, ты почешешь мне, а если нет – я это запомню и больше не буду чесать тебе спину. Такого рода взаимодействие очень похоже на то, которое мы видим у других социальных животных. Кроме того, людям свойственна врожденная психологическая адаптация
для жизни в малых группах, например способность распознавать и запоминать определенное число лиц, умение видеть обман, а также эмоции – позитивные (эмпатия) и негативные (праведное негодование из-за несправедливого отношения к себе). Все это чувственные познавательные процессы. Для нас совершенно естественно любить семью и друзей и злиться, когда кто-нибудь лезет вперед без очереди.
