Тулвар взвизгнул и забрался обратно в фургон. Самантий же, напротив, тяжело перевалился через борт и деловито принялся наматывать на голову пестрый тюрбан.
— Хых-пых… Мне нужно пройтись-прогуляться. Больше песен я не выдержу.
— Мы будем на постоялом дворе «Чаша».
— Знаешь тут все, а, Фатик?
Я не стал отрицать. В моем горле по-прежнему резвились котята.
— И я здесь бывал, но давненько. Пойду, прогуляюсь, найду знакомую харчевню, хых-пых. Там когда-то подавали отменную баранину, м-м-м, да, отменную!
Я пожал плечами:
— Поторопись, мы уедем приблизительно через час.
Он кивнул, его взгляд сбежал вниз, к туше монстра.
— О-о-о, какой огромный, екра шадрам! Интересно, можно ли из него приготовить фрикасе, и если нет, то почему?
Первый раз вижу, чтобы чудища вызывали у человека чисто гастрономический интерес.
Олник лежал на матрасе в голове фургона и бессмысленно смотрел в потолок, на шее вздулись синие жилы толщиной с большой палец. Руки и ноги надежно стянуты веревками, по следам на кистях ясно — вырывался, да так бойко.
Взмокшая Крессинда обмахивала гнома каким-то покрывалом.
— Ему очень плохо, Фатик! — Кажется, она обвиняла меня в том, что я не присмотрел за ее мужчиной — как будто это была моя задача, оберегать гнома от выпивки.
Бывший напарник вскинулся на мой голос.
— Здоровье — дороже денег! — степенно изрек удалец, силясь встать. Тулвар тут же запричитал о том, чтобы я, такой-сякой варвар, унял, наконец, гнома, дескать, его милость владыка Дольмира от постоянных стихов в расстроенных чувствах.
Крессинда — добрая душа! — помогла Олнику присесть. Бывший напарник взглянул на меня абсолютно пустыми глазами-вишнями и прочитал с выражением:
На помойке нищий варвар
Жадно роется в объедках.
Может, истину в них ищет?
Что вы, люди, не надейтесь;
Просто очень жрать охота!
— Неплохо, Олник. В самую точку. Через некоторое время я отдам капитану Карибдизу выкуп за товар и стану самым нищим варваром на свете.
— Его разум сейчас пребывает отдельно от тела, — сказала Виджи.
— Я бы уточнил: его разум всегда пребывал отдельно от тела.
— Брутально, дларма тогхирр! Мастер Фатик, не будь вы так дороги Олнику, я бы отвесила вам оплеуху!
Я был готов зарядить встречную колкость, но Олник вдруг вздрогнул и сфокусировал взгляд на мне:
— Фатик! Фатик! Скоро тебя убьют, я это вижу!
Гритт… Это-то я как раз не хотел бы слышать…
Котята в моем горле превратились в двух озверевших ревнивых кошек.
— Кто убьет, Олник?
— Дохлый зяблик, не знаю!
— Убьют за дело?
— Очень вкусно пахнет… Хочу моченой репы!
Ч-черт! Я призвал на помощь все свое хладнокровие.
— Убьют за дело? В бою? Как меня убьют?
— Не бойся друга умного, бойся врага глупого!
— Олник. Впереди есть мозгун или лузгавка?
Он задышал с хрипами.
— А? Откуда ты знаешь?
Значит, есть…
— Может, ты видишь, как их победить, если они привяжутся к нам?
— Будет много огня!
— Что?
— Будет много огня!
Покрытая струпьями голова начала крениться на грудь, Олник обмяк.
— Мастер Фатик, — сказала Крессинда, — шли бы вы… на… на…
Я ушел. В моем горле разгорался настоящий пожар. У фургона я спросил Виджи, очень надеясь, что мой голос не звучит предательски-хрипло:
— Меня убьют?
— Я не знаю, Фатик.
Однако глаза ее ответили утвердительно.
Впрочем, она знала и видела в плетении нитей моей судьбы еще что-то. И это самое что-то заставило ее ответить спокойно. Как будто она видела в моей смерти не конец, а… начало? Но какое начало может быть в смерти, яханный фонарь? Разве что — превратиться в бестолково ковыляющего паршивого зомби? Нет уж, ищите дурака! Если сдох — то сдох.
Мне было слишком паршиво, чтобы затевать расспросы, да она и не ответила бы — я выучил ее досконально. Отделалась бы парой заумных фраз, а то и вовсе — соврала бы. Эльфы не лгут, а полукровки — лгут и не краснеют, повторяю это уже в сотый, наверное, раз.
* * *
Когда я стану старым, брюзгливым и окончательно облысею, я напишу мемуары под названием «Хороших людей нет». Заметьте: я не буду называть свою книгу «Все люди — дерьмо!» или «Не могу я пить вино, потому весь мир — дерьмо!», я назову ее достаточно скромно. Сейчас весь мир людишек казался мне крайне дерьмовым, а запить свое раздражение я не мог по известной вам причине.
Я купил нам места в «Чаше», загнал уцелевший фургон во двор, прошел в зал харчевни вместе с Виджи, Тулваром и возницами Вирны — Нануком и Ванко. Маммон Колчек остался подле фургона, в котором продолжал бушевать Олник; ему что-то успокоительно говорила Крессинда.
Мы заказали нечто, что могло сойти за ранний обед или поздний завтрак.
Вместо пива я попросил воды.
Возницы Вирны — два плечистых молодца с физиями, обличавшими в них весьма серьезных ребят, слушали меня не перебивая. Тулвар поскуливал. Виджи молчала, положив руку мне на запястье.
— Честные люди — худший вариант таможенника, — сказал я. — Раньше-то тут заведовал делами лейтенант Мраузек, мой знакомец, дружище. Он имел стойкую таксу на провоз любого груза и вел дела разумно. Да я слона мог провезти контрабандой. А вот Аджог Карибдиз — совсем другое дело. Мне знакома эта порода людишек — объявляют себя честными, кичатся своей честностью, а на деле — жрут не в два даже, в три горла. Крайняя степень алчности, другими словами. Если таможенник говорит, что он честен — знайте, перед вами алчный ублюдок без малейшей чести. Сейчас Карибдиз мотыляет нас на крючке и уже почти подсек. Да, разумеется, Виджи, он играет в честность, причем делает это искусно. Полагаю, ему нужны все деньги, что у нас есть. Тогда, возможно, груз нам вернут. А может быть — и нет. Возможно, он примет взятку и сделает вид, что не получил денег. Такое тоже бывало. Бывало и так, что алчная сволочь брала деньги и, одновременно, бросала купца за решетку по обвинению в контрабанде — чтобы доказать, что никакая она не сволочь и не алчная. Сейчас мы поедим, а затем я прибью свою гордость гвоздями к стенке и отправлюсь к Карибдизу на разговор.
Так я и поступил.
Еда с трудом пролезала в распухающее горло. Я определенно заболел.
