Ее собственные книги были куда более разнородной и потрепанной коллекцией. Одна была о кузнечном ремесле и о том, как подковывать лошадей, с приписками рукой Пейшенс о ее собственных экспериментах. Были книги о бабочках и птицах, об известных разбойниках, а также легенды о морских чудовищах. Был старый пергамент о том, как справляться с пекси и как подчинить их себе, чтобы выполняли всю работу по дому, а также набор маленьких свитков об очистке и ароматизации спирта. Еще были три старые дощечки, очень обветшалые, с указаниями, как женщина может усилить свою плодовитость.
Но я быстро выяснила, что это не самое интересное чтиво в Ивовом Лесу. Самое пленительное было спрятано и забыто. В старом кабинете Пейшенс, где царил кавардак, я нашла стопки ее писем. Самые ранние, в коробке с высушенными цветами – такими старыми, что от цвета и аромата и следа не осталось, – были перевязаны кожаным шнурком. Это оказались прочувствованные послания от молодого человека, пылавшего великой страстью, но обладавшего неимоверной силой воли. Он обещал ей достичь успеха, обрести состояние и репутацию, которые, быть может, возместят его неблагородное происхождение. Он умолял подождать, пока сумеет прийти к ее отцу и с честью попросить о праве ухаживать за ней. Последнее письмо было помятым, покрытым пятнами, как будто его частенько заливали девичьи слезы. В нем юноша распекал ее за желание сбежать, ведь побег нанесет ущерб ее репутации или разобьет сердце отца. Я догадалась, что кто-то увидел, как они целовались, и юную леди Пейшенс отправили с родственниками в поездку в Удачный и Джамелию, чтобы она там как следует познакомилась с местным искусством и культурой, пребывая подальше от пылкого молодого конюха. Леди Пейшенс предстояло уехать почти на два года. Молодой человек обещал ее ждать, думать о ней и усердно трудиться. Он прослышал о наборе в солдаты – нелегкое дело, но платят куда лучше. Пока ее не будет, он попытает счастья и обретет требуемое для того, чтобы гордо предстать перед ее отцом и попросить о возможности ухаживать за ней как положено.
Следующая пачка писем была написана примерно четырьмя годами позже, и отправил их принц Чивэл. В первом он просил прощения за дерзость – он послал ей личный подарок в знак весьма краткого знакомства, просто не смог удержаться, ибо маленькие золотые сережки были почти такими же нежными и изящными, как она сама. Не позволит ли леди вскорости себя навестить?
Следующие пять писем были полны извинений за нескончаемый поток подарков и посланий, и в каждом содержалось приглашение навестить Олений замок и присоединиться к принцу во время праздника, охоты или какого-нибудь особого представления джамелийских акробатов. Ответов Пейшенс у меня не было, но я рассудила, что она снова и снова отказывала Чивэлу.
Я знала, в какой день в ее сердце проснулись теплые чувства к принцу. Он написал, что не видит причин, чтобы юной леди не позволено было интересоваться кузнечным ремеслом, и надеется, что свитки, маленькая наковальня и инструменты, отправленные ей с посыльным, помогут предаваться этому увлечению. В следующем письме выражалась вечная благодарность за ложку, которую она ему отправила в доказательство своих новых умений. Чивэл объявил, что эта ложка – его сокровище, и сообщил, что посылает ей несколько замечательных слитков железа из Кузницы, чтобы леди и дальше могла продолжать свои опыты.
После этого письма стали более частыми и в конце концов сделались такими романтическими, что мой интерес к ним увял. Было заманчиво размышлять о том, что первые письма были от Баррича, который вырастил моего отца, а после женился на моей матери, вырастил мою сестру как собственную дочь и зачал шестерых сыновей. Выходит, его первой любовью была леди Пейшенс, жена моего деда? А потом он вырастил моего отца, прежде чем жениться на моей матери? Переплетение ветвей моего родового древа кружило голову и зачаровывало меня. Не устояв, я утащила еще несколько свитков из кабинета моего отца.
Сперва у меня не было намерения шпионить за ним. Лишь стремление раздобыть хорошую бумагу привело к тому, что я взяла с десяток драгоценных листов из его запаса. Оказавшись в своей норе, я поняла, что только верхний лист был чистым. Видимо, отец положил его поверх стопки исписанных. Я собрала их, намереваясь вернуть на место, но мой взгляд привлек его чистый, ровный почерк, и я вскоре погрузилась в его историю.
Это было простое повествование о случае из его детства. Помню, в тот раз я удивилась лишь тому, что он это записал. Он явно помнил все детали; зачем же утруждать себя записыванием? Мне еще предстояло узнать из собственного навязчивого стремления заносить сны в дневник, что иной раз лучший способ в чем-то разобраться – перенести это на бумагу. Его рассказ начинался с размышлений о дружбе, о том, как она начинается и как заканчивается, а также о дружбе, которая не возникает или, быть может, которой не следовало бы возникать. Потом он изложил свою историю.
Отец записал простой случай, но со свойственной ему тщательностью отметил, что все случилось в тот час, когда туман в садах вокруг Оленьего замка уже растаял, но солнце еще их не согрело. Мой отец и его пес Востронос крались прочь от замка, чтобы спуститься по крутой, заросшей лесом тропе, ведущей в город Баккип. Ради этого он пренебрег порученными делами и уже чувствовал угрызения совести, но так страстно желал повидаться со своими ровесниками и немного с ними поиграть, что выкинул из головы страх перед выволочкой.
Покидая сады, он обернулся и увидел, что на стене сидит другой ребенок и наблюдает за ним. «Бледный, как яичная скорлупа, и такой же хрупкий». Он сидел, скрестив ноги, упершись локтями в колени, подперев щеки руками с длинными пальцами, и внимательно смотрел на моего отца. Мой отец почувствовал с великой уверенностью, что мальчику хочется спрыгнуть со стены и последовать за ним. Он заподозрил, что если хоть улыбнется или кивнет, так и случится.
Но он этого не сделал. Он все еще был новичком в стае городских детей, с которыми бегал по улицам, и сомневался, что его приняли по-настоящему. Привести с собой еще одного чужака, в особенности такого бледного и странного, одетого в пестрый наряд шута, означало рисковать всем, чего он добился. Он боялся, что тогда его просто вышвырнут вон из компании вместе с бледным малым или и того хуже – заставят выбирать, защищать ли того от побоев или присоединиться, доказывая кулаками и пинками, что он заодно с новыми приятелями. И потому он повернулся спиной и поспешил прочь вместе с псом, оставив бледного сидеть на стене.
Я взяла последний лист, рассчитывая увидеть конец истории, но там было только несколько смазанных слов, и чернила оказались так разбавлены водой, что я не смогла ничего разобрать. Я сложила его бумаги обратно и выровняла стопку. Чернила на страницах были темные, новые; он написал это не несколько лет, а самое большее несколько дней назад. Значит, может начать искать записи, чтобы закончить, и обнаружить, что их нет. Для меня это грозило катастрофой.
И все же я не устояла перед искушением все перечитать еще и еще раз, прежде чем прокралась в его кабинет, вернула записи на место и стащила еще немного бумаги. Но не только ее.
Я всегда знала, что отец проводит почти каждый вечер с пером и чернилами. Я всегда предполагала, что это как-то связано с делами имения, с подсчетом выплаченного жалованья, настриженной шерсти, ягнят, родившихся весной, и сбором винограда. В самом деле, когда я позже изучила его обычный кабинет, все это нашлось там в бумагах. Но здесь, в его личном кабинете, записи были совсем другого рода. Уверена, он не собирался никогда и ни с кем ими делиться.
