– Би, – пропыхтел я, оказавшись достаточно близко от нее, чтобы не кричать, – не смей больше…
– Крыло бабочки! – воскликнула она, ткнув пальцем. И застыла точно изваяние. Когда она обратила ко мне широко распахнутые глаза, оказалось, что ее зрачки так расширились, что осталась лишь тонкая каемка голубизны. – Иди, – чуть слышно прошептала моя дочь. – Иди к нему. – Она взмахнула изящной рукой и улыбнулась, словно вручая мне подарок.
Во мне проснулось такое сильное предчувствие катастрофы, что мое сердце, и без того колотившееся от бега, теперь забилось еще быстрее от ужаса. Я шагнул в ту сторону, куда она указывала. Из ниоткуда выскочил испуганный черный зверек и умчался в лес. Я вскрикнул от неожиданности и остановился. Кот. Просто дикий кот – один из множества мышеловов Ивового Леса. Всего лишь кот. Я сделал еще два шага и посмотрел вниз.
Там, на мягком ложе из притененного мха, все еще в пятнах инея с ночи, покоилось крыло бабочки размером с мою ладонь. Блестящие участки красного, золотого и темно-синего были разделены темными прожилками, наподобие свинцового переплета витражного окна. Я замер, очарованный этим зрелищем. Мне не доводилось видеть бабочку такого размера, такую великолепную, не говоря уже о том, что стояли холодные дни ранней зимы. Я глядел во все глаза.
– Это для тебя, – прошептала Би, беззвучно приблизившись ко мне. – В моем сне это было для тебя. Для тебя одного.
Словно одурманенный, я опустился на одно колено возле странной находки. Коснулся ее указательным пальцем; она была мягкой и податливой, словно тончайший шелк. Я осторожно ухватил ее за кончик двумя пальцами и приподнял.
В этот миг «крыло бабочки» превратилось в нечто совершенно иное. В тонкий и немыслимо легкий плащ. Он заполоскался на ветру, точно дамская вуаль, и внезапно оказалось, что разноцветный лоскут – уголок подкладки куда большего куска ткани. Сама ткань была в точности того же оттенка, что мох и пятнавшие его тени, и отлично сливалась с землей под вечнозелеными деревьями. Когда я поднял плащ, то обнажилась остальная подкладка, разноцветная, точно крыло бабочки, а также то, что было спрятано под ним.
Шут.
Бледный и тонкий, как во времена нашей юности, он лежал на голой земле, сжавшись в комочек. Его руки были прижаты к телу, и он свернулся клубком, уткнувшись подбородком в грудь. Его волосы цвета льда были распущены, пряди прилипли к щеке, запутались во мху. Я рассердился из-за того, что другой щекой он прижимается к холодной земле. По мху возле его губ полз жук. Шут был одет не по погоде: он явился из куда более теплых мест. На нем была длинная хлопковая рубаха с крупным узором цвета ржавчины на фоне пшеничного цвета и простые широкие штаны чуть более темного оттенка. На одной ноге у него был сапог, вторая оказалась босой, грязной и окровавленной. Кожа у него была цвета алебастра, глаза закрыты, а губы бледно-розовые, как рыбьи жабры. Он не шевелился. Тут мой взгляд скользнул к большим «розам» на спинке его рубашки, и я понял, что на самом деле это пятна крови.
В ушах у меня раздался грохот, и по краям поля зрения начала собираться тьма.
– Папа? – Би потянула меня за рукав, и я осознал, что она делает это уже несколько минут.
Я стоял на коленях возле Шута. Не знаю, сколько времени я провел так, безучастный ко всему.
– Все будет хорошо, Би, – сказал я дочери, уверенный в обратном. – Беги обратно домой. Я с этим разберусь.
Власть над моим телом захватил кто-то другой. Я приложил пальцы к горлу Шута, подождал, и когда у меня не осталось сомнений, что пульса нет – он появился. Шут не умер… не совсем умер. Его плоть так и не согрелась от прикосновения моих рук, оставшись холодной. Я завернул его в плащ-бабочку и поднял, решив пренебречь ранами. Он с ними какое-то время шел. Медлить сейчас, чтобы их не потревожить, означало бы не спасти его, но продержать дольше на холоде, что могло его прикончить. Шут не издал ни звука. Он был очень легким в моих руках – впрочем, он всегда был легким.
Би не подчинилась, и я понял, что мне все равно. Она семенила возле меня, задавая вопрос за вопросом, неуемная, как потрескивающее в камине сырое полено, – я снова увидел в ней своего ребенка, но отвечать на вопросы не стал. Ее странный приступ как будто прошел. Он все еще меня беспокоил, но не так сильно, как человек без сознания в моих руках. Разберусь со своими катастрофами по очереди. Спокойно. Бесстрастно.
Я вдруг задался вопросом, что чувствую, и получил довольно ясный ответ. Ничего. Вообще ничего. Шут вот-вот умрет, и я изготовился отказаться от чувств по поводу его смерти заранее. Я перенес столько боли из-за смерти Молли, что отказывался страдать снова. Он отсутствовал в моей жизни много лет. Если бы он не вернулся, я бы не испытал никакой новой потери. Нет. Нет никакого смысла что-то чувствовать из-за его возвращения, когда я скоро снова потеряю его. Откуда бы он ни явился, он преодолел долгий путь, чтобы доставить к моему порогу мучительную боль.
Я не приму такой подарок.
Я обнаружил, что каким-то образом вернулся обратно по пути, пройденному во время моей неистовой погони по саду за Би. Она ждала меня возле двери в оранжерею Пейшенс.
– Открой дверь, – сказал я, не взглянув на дочь, и она подчинилась.
Я занес Шута внутрь. Разум будто парализовало, но мои ноги и моя дочь продолжали действовать. Она бежала впереди меня, открывая двери, а я бездумно следовал за ней.
– Положи его на тот стол, – сказала Би, и я понял, что она привела меня в маленькую мастерскую, где Молли занималась всем, что было связано с ульями.
Там было чисто, как всегда при жизни Молли, но все равно пахло ею, ее работой, ароматным медом, воском, чувствовался даже мускусный запах пчелиных трупиков, которые она вычистила из деревянного улья. Это на самом-то деле был хороший выбор, потому что здесь имелись тряпки – чистые, сухие и сложенные, – а также ведра и…
Шут тихонько охнул, когда я опускал его на стол, и я понял, что это значит. Как можно осторожнее, я его перевернул и уложил на живот. Он все равно всхлипнул от боли, но я знал, что ранения на его спине – самые худшие.
Би смотрела молча. Потом взяла два ведерка, предназначавшиеся для меда.
– Горячую воду или холодную? – спросила она с серьезным видом.
– Понемногу и той и другой, – сказал я.
Би приостановилась у двери.
– Мед – хорошее средство от заражения крови, – сообщила она все так же серьезно. – Человек-бабочка будет тут почти как дома, ведь пчелы, наверное, не так уж сильно отличаются от бабочек.
Она вышла, и я услышал в коридоре удаляющийся топот ее маленьких ножек. Я спросил себя, что подумает Риддл о том, как внезапно я его бросил, и что он скажет Неттл и Чейду. Это было очень грубо с моей стороны. Я расстегнул великолепный плащ Шута и отложил в сторону. Странный предмет одежды; весил он едва ли больше паутинного шелка. Он напомнил мне удивительную палатку, которую Шут привез с собой на Внешние острова. Я отогнал воспоминание. Оставалось лишь надеяться, что Шун не решит, будто ею пренебрегают. Понравятся ли ей временные покои? Пока я обдумывал этот вопрос, а заодно и как буду оправдываться за то, что я ее бросил, мои руки срезали окровавленную одежду Шута. Со спины рубашку пришлось отдирать, как будто я свежевал оленью тушу. Пропитавшаяся кровью ткань была жесткой, как мерзлая шкура, и прилипла к ранам. Я стиснул зубы, пытаясь действовать как можно нежнее, пока высвобождал ее. Две раны снова открылись, из них потекла водянистая кровь. Шут лежал неподвижно, и, лишь сняв с него одежду, я заметил, как он отощал. Я мог сосчитать все позвонки на его хребте ниже шеи, а ребра его сильно выпирали сквозь кожу на спине.
