Кресла были слишком высокими. Мои ноги болтались бы над полом. Я посмотрела на чисто выметенные кирпичи.
– Тут не грязно.
– Почему ты одета как мальчик?
Я окинула взглядом свою тунику и штаны. На голени у меня была паутина. Я ее убрала.
– Я одета удобно. А тебе нравится носить на себе столько слоев ткани?
Шун всколыхнула своими юбками. Они были миленькие, точно венчики распустившихся цветков. Верхняя – синего цвета, на тон светлее баккипского синего. Нижняя – еще светлее, из-под нее намеренно выглядывало кружево. Юбки сочетались с бледно-голубым корсажем платья, а кружево было таким же, как на воротнике и манжетах. Подобный наряд на сельском рынке не купишь. Наверное, их сшили на заказ. Шун с довольным видом разгладила ткань.
– Они теплые. И очень красивые. А еще дорогие. – Она подняла руку и коснулась сережек, словно я могла их не заметить. – Как и это. Жемчужины из Джамелии. Лорд Чейд их для меня достал.
На мне была простая туника, сшитая мамой, – длиной до колен, чтоб выглядеть прилично, – а под туникой я носила шерстяную рубаху с длинными рукавами. В талии ее перехватывал кожаный пояс. Еще на мне были шерстяные штаны и домашние туфли. И все. Раньше никто не говорил, что я одета как мальчик, но теперь я припоминала, что помощники конюхов носят почти то же самое. Даже девочки, работавшие на кухне, всегда ходили в юбках. Я взглянула на края своих рукавов. Они испачкались в паутине и меле после странствий по лабиринту. Штаны тоже испачкались на коленях. Я вдруг поняла, что мама заставила бы меня переодеться, перед тем как спуститься к ужину с гостями, – может, надеть красные юбки. Она бы украсила лентами мои волосы. Я подняла руку и пригладила то, что от них осталось.
Шун кивнула:
– Так-то лучше. Они торчали, как перья на голове у птицы.
– Они слишком короткие, чтобы их заплетать. Я их обрезала, когда умерла мама. – На миг я устремила на нее прямой взгляд.
Шун встретила его хладнокровно, а потом сказала:
– Я могу лишь мечтать о том, чтобы моя мать умерла. Думаю, моя жизнь сделалась бы легче.
Я уставилась на ее колени. Слова меня ранили, и я пыталась понять почему. Потом я поняла: она считала свою боль важнее моей. Послушать Шун, так то, что ее жестокая мать продолжала жить, было худшей трагедией, чем смерть моей матери. В ту минуту я ее ненавидела. Но еще я обнаружила кое-что важное. Я могла вести себя с ней так же, как это делал отец, – поднимать глаза и встречаться взглядом, не выдавая своих чувств.
Эта открытие меня удивило. Я молча изучила Шун и поняла, что она не обладает той же способностью, что и я. Все ее чувства были написаны большими буквами у нее на лице. Может, она считала меня слишком маленькой, чтобы читать по лицу, или такое умение было для нее не важным. Так или иначе, она не пыталась от меня ничего скрыть. Она знала, что бесчувственные слова меня ранят. На душе у нее было отвратительно, ей претило оставаться в моем доме, а мое общество ее раздражало. И в отчаянии она пыталась обидеть меня просто потому, что я оказалась рядом. А еще потому, что она считала, будто я не могу дать сдачи.
Мне не было ее жаль. Она была слишком опасной, чтобы я ее жалела. Я подозревала, что Шун, бездумно упиваясь своим несчастьем, способна на такую жестокость, какой я еще ни разу не испытывала со стороны взрослого. Я вдруг испугалась, что она нас уничтожит и отнимет те крохи спокойствия, какие мы с отцом сумели сохранить. Она сидела в своем красивом платье, в сережках и смотрела на меня – такую маленькую, такую, по ее мнению, юную, грязную и заурядную. Ну конечно! Она считает меня дочерью простолюдина Тома Баджерлока. Не потерянной принцессой из семьи Видящих! Просто дочкой овдовевшего управляющего Ивовым Лесом. Но у меня был дом, и отец, который любил меня, и воспоминания о матери, которая меня лелеяла. Все это казалось Шун несправедливым.
– Ты притихла, – напряженно заметила она. Так скучающая кошка трогает мышь лапой, проверяя, умерла жертва или еще нет.
– Уже слишком поздно для меня. Я, знаешь ли, ребенок. Обычно я по вечерам рано ложусь в постель. – Я зевнула и нарочно не прикрыла рот ладонью. Потом прибавила чуть тише: – И унылые истории, призванные разжалобить, всегда вызывают у меня скуку. Меня от них клонит в сон.
Шун уставилась на меня, и ее глаза позеленели. Она подняла руку, словно желая поправить волосы, и вытащила из прически одну из длинных шпилек. Сжала, держа большим и указательным пальцем, словно желая привлечь мое внимание к украшению. Неужели она мне угрожает этой штукой? Она резко встала, и я вскочила. Я была проворнее, но вряд ли сумела бы прорваться мимо нее к двери. В коридоре послышался шум, и миг спустя Риддл открыл дверь. За ним шел мой отец.
– Доброй ночи! – радостно крикнула я ему. Прошмыгнула мимо раскрасневшейся от ярости Шун, поспешно обняла отца и отпрянула. – День был такой длинный, столько всего неожиданного случилось. Я очень устала. Думаю, пора мне в постель.
– Ну… – растерянно проговорил отец. – Если ты устала. Проводить тебя в спальню?
– Да, – с нажимом сказал Риддл, прежде чем я успела ответить. Шун принялась поправлять волосы и с улыбкой воткнула шпильку обратно в прическу. – Она чуть раньше плохо себя чувствовала. Укрой ее теплым одеялом и разожги огонь в ее камине.
– Так и сделаю, – согласился отец.
Он улыбался и кивал, словно для меня было совершенно нормальным отправляться в постель в такой час. Обычно мы с ним бодрствовали допоздна, и я часто засыпала на каменной плите возле очага в его кабинете. Теперь он коротко извинился перед своими гостями, пообещал вернуться и взял меня за руку, когда мы выходили. Я не выдергивала руку, пока дверь за нами не закрылась.
– Что ты затеяла? – требовательно спросил он, когда мы направились к лестнице.
– Ничего. Уже ночь. Я хочу в постель. Мне сказали – детям так положено.
– Шун была вся красная.
– По-моему, она сидела слишком близко к огню.
– Би… – В том, как отец произнес мое имя, чувствовался упрек.
Я молчала. Я не считала, что заслужила упрек. Может, рассказать о шпильке? Нет, он точно решит, что это глупость с моей стороны.
Мы дошли до двери, и я первой схватила дверную ручку.
– Сегодня я хочу просто лечь спать. А тебе, наверное, надо скорее вернуться к другим взрослым.
– Би! – воскликнул он, и теперь мое имя означало, что я его ударила, причинила боль, а еще пробудила в нем сильный гнев. Мне было наплевать. Пусть идет, суетится вокруг своей жалкой Шун. Она нуждалась в его сочувствии, не я. Его лицо окаменело. – Стой тут, я проверю твою комнату.
Я послушно осталась ждать возле открытой двери. Но едва отец вышел, скользнула в комнату и захлопнула за собой дверь. Стала ждать, держась за ручку, что он попытается ее открыть и войти, чтобы поговорить со мной.
Но он этого не сделал. Так я и знала. Я прошла через комнату и положила в камин еще одно полено. Мне не хотелось спать.
