Глазам моим открылось ужасное зрелище. Моя перина была на полу. Отец стоял рядом с ней на коленях. Он был в ботинках, и рядом лежал его тяжелый плащ – значит, он побывал в своей комнате. Он порвал одно из моих одеял на ленты и с их помощью связывал все, что перед ним лежало, в узел. Когда он на меня посмотрел, оказалось, что лицо у него серое.
– Она умерла, – сказал он. – Я отнесу ее наружу и сожгу.
Пока говорил, он лихорадочно вязал свой узел. Моя перина превращалась в огромный кокон. Внутри его была мертвая девушка. Отец отвернулся от меня и прибавил:
– Раздевайся догола, пожалуйста. Потом ступай в мою комнату. Возьми одну из моих рубашек, спать будешь в ней. Свою ночную оставь тут. Ее я тоже сожгу.
Я уставилась на него. Поставила на пол кувшин с водой и склянку с уксусом. Узел с мятой упал на пол, когда я его отпустила. Какое бы лекарство отец ни собирался делать, было слишком поздно. Она умерла. Умерла, как моя мама. Он затолкал еще одну ленту из одеяла под кокон, взял оба конца и крепко связал.
Я проговорила очень тихим голосом:
– Я не выйду голая в коридор. И ты не сможешь все сделать сам. Мне позвать Риддла, чтобы он помог?
– Нет. – Он снова присел на корточки. – Би, иди сюда.
Я подошла. Я думала, он меня обнимет и скажет, что все будет хорошо. Вместо этого он заставил меня наклонить голову и проверил мои обстриженные волосы. Потом встал, подошел к моему сундуку с одеждой, открыл. Достал прошлогоднее шерстяное платье.
– Прости, – сказал он, возвращаясь ко мне. – Но я должен тебя оберегать.
Взялся за воротник моей ночнушки и разорвал ее. Потом осмотрел меня всю – под мышками, внизу и между пальцами ног. Когда он закончил, лица у нас обоих были очень красные. Он дал мне шерстяное платье, а мою ночнушку запихнул в узел.
– Надевай ботинки и зимний плащ, – сказал он. – Поможешь мне. И никто никогда не должен узнать, что мы сегодня сделали. Никто не должен узнать о ее послании. Или даже о том, что мы ее снова нашли. Если кто-то узнает, этот ребенок будет в большой опасности. Тот мальчик, о котором она говорила. Ты поняла?
Я кивнула. В те минуты я тосковала по маме больше, чем когда-либо.
17. Убийцы
По правде говоря, милосердных способов убийства не существует. Некоторые люди считают, что утопить неполноценного новорожденного в теплой воде – не преступление. Как будто он не борется за жизнь в отчаянии, не пытается набрать в легкие воздуха… Если бы не пытался, не утонул бы. Но эти люди просто не слышат его криков, не чувствуют, как угасает его разум, так что они милосердны – к самим себе. То же самое можно сказать о большинстве «милосердных убийств». Самое лучшее, на что способен убийца, – это устроить так, чтобы ему не пришлось быть свидетелем причиняемой боли. Постойте-ка, скажете вы, а как быть с наркотиками и ядами, от которых человек погружается в глубокий сон и уже никогда не просыпается? Может быть, но я сомневаюсь. Подозреваю, какая-то часть жертвы обо всем знает. Тело знает, что его убивают, а у тела от разума мало секретов. Пусть душители и кровопускатели твердят, что их жертвы не страдают. Это ложь. Правда лишь в том, что страдания жертв невидимы для убийц. И никто еще не вернулся, чтобы уличить их во лжи.
Мерджок, «Двести семьдесят девять способов убить взрослого человека»
Пока я нес тело посланницы вниз по лестнице, моя дорогая малышка семенила передо мной, освещая мне путь свечой. В один ужасный миг я порадовался тому, что Молли мертва и не видит, чего я требую от нашего ребенка. По крайней мере, мне удалось отвлечь Би на достаточно долгий срок, чтобы она не оказалась свидетельницей того, как я убиваю Белую. Я воспользовался двумя «точками крови» на горле девушки. Едва я к ним прикоснулся, она поняла, что я собираюсь делать. Ее слепой, кровавый взгляд встретился с моим, и на миг на ее лице отразилось облегчение и дозволение. Но когда я надавил, она рефлекторно вскинула руки и схватила меня за запястья. Она сражалась, боролась за последние мгновения жизни, исполненной боли.
Она слишком ослабела, чтобы сопротивляться всерьез. Лишь немного меня поцарапала. Я уже давно, очень давно никого не убивал. Я никогда не испытывал возбуждения от убийства, как случается с некоторыми. Ни разу оно не доставило мне радости, удовлетворения или даже ощущения достигнутой цели. Когда я был молод, то относился к каждому убийству как к задаче, которую следовало выполнить, умело и хладнокровно, а потом – попытаться не думать о случившемся слишком уж долго. Той ночью, несмотря на первоначальное согласие посланницы и даже учитывая то, что я спасал ее от долгой и мучительной смерти, я совершил, наверное, самое трудное убийство за всю свою жизнь.
А потом вынудил свою маленькую дочь сделаться его соучастницей, заставил ее молчать. Не я ли с полным правом сопротивлялся тому, чтобы Чейд и Кетриккен сделали из нее Видящую со всеми вытекающими последствиями? А ведь они точно не заставили бы ее участвовать в подобном. Я так гордился тем, что давным-давно никого не убивал. Молодчина, Фитц, продолжай в том же духе. Не разрешай взвалить бремя Видящих на хрупкие плечи дочери. Вместо этого сделай из нее ученицу убийцы.
В имении вроде Ивового Леса всегда найдется куча лишнего хвороста и веток. Обычно их сваливают где-нибудь в сторонке, чтобы потом сжечь. Наша куча находилась за загонами для окота овец, на пастбище. Я нес завернутую в кокон из одеяла посланницу и первым шел через высокую, покрытую снегом траву, сквозь зимнюю ночь. Би тихонько шагала позади меня. Это было неприятное путешествие сквозь тьму и сырость. Дочь ступала по моим следам. Мы подошли к припорошенной снегом куче колючих и ломких ветвей, срезанных и брошенных кустов терновника и сучьев, что упали с деревьев на границах пастбища, но были слишком тонкими, чтобы использовать их как дрова. Как раз то, что мне требовалось.
Я опустил свой груз, и завернутый в одеяло труп неровно лег поверх кучи веток. Я прикрыл его другими ветками, сделал кучу более плотной. Би наблюдала. Наверное, стоило бы отослать ее обратно – пусть идет в мою комнату и ложится спать. Но я знал, что она не подчинится, и подозревал, что увидеть собственными глазами, как я воплощаю свой замысел, будет для нее не так ужасно, чем позволить воображению дорисовать эту картину. Мы вместе отправились за маслом и углем. Она смотрела, как я разбрызгиваю масло над ветками и щедро поливаю им завернутое тело. Потом мы его подожгли. Вечнозеленые ветки и колючки были смолянистыми, они быстро загорелись, и их пламя высушило более толстые ветки. Я боялся, что они сгорят быстрее тела, но пропитавшаяся маслом перина занялась и начала сильно гореть, источая резкую вонь. Я принес еще веток для нашего костра, и Би мне помогла. Она всегда была маленькой и бледной, и холодная ночная тьма еще больше выбелила ее, а красные отблески пламени, плясавшие на ее лице и волосах, стоявших торчком, превратили мою дочь в духа смерти из старой сказки.
Погребальный костер горел хорошо, пламя вздымалось выше моей головы. Свет вынудил ночь расступиться. Вскоре мое лицо ощутило приятное тепло, а спина по-прежнему мерзла. Я подобрался ближе – туда, где было совсем жарко, и подтолкнул концы веток внутрь, добавил еще немного дров. Когда я бросил в огонь покрытую инеем ветку, он затрещал и зашипел, как будто что-то сказал. Языки пламени поглотили нашу тайну.
