– Должен был, – признался он, а потом словно ножом меня полоснул: – Я тогда об этом не подумал. А действовать надо было незамедлительно. Слишком многое тут произошло, и слишком быстро.
Я спросила ледяным голосом:
– Ну и что ты сохранил? Мои свечи? Мою книгу о травах? Мою фигурку совы, мой подсвечник? А синее одеяло? Платье с маргаритками, вышитыми по краю подола?
– Одеяло не сохранил, – хрипло признался он. – Я не знал, что оно важное.
– Надо было меня спросить! Надо! Было! Спросить!
Я рассердилась на себя, что из глаз у меня вдруг хлынули слезы, а горло перехватило. Я не хотела печалиться. Я хотела злиться. Когда злишься, не так больно. Я повернулась и сделала то, чего никогда раньше не делала. Я ударила отца – ударила со всей силы, и кулак мой врезался в крепкие мышцы на его груди. Это не был шлепок маленькой девочки. Я ударила его, собрав все силы, я хотела причинить ему боль. Я ударила его снова, и снова, а потом вдруг поняла, что он мне позволяет это делать, что он мог бы в любой момент схватить меня за руки и остановить. Что он, наверное, даже хотел, чтобы я сделала ему больно. От этого мои действия сделались бесполезными и хуже чем напрасными. Я прекратила и уставилась на него. Лицо его застыло. Он глядел прямо на меня, не пытаясь защититься от моего гнева. Он его принимал, считая справедливым.
Это не пробудило во мне никакого сочувствия. Я лишь еще сильнее разозлилась. Это была моя боль, это у меня украли вещи, которые я берегла. Как он смеет на меня глядеть так, будто ему больней? Я опять скрестила руки на груди, на этот раз – чтобы отгородиться от него. Опустила голову, чтобы его не видеть. Когда он коснулся одной рукой моей щеки, а другой – макушки, я лишь напряглась и еще сильнее сжала голову в плечи.
Он вздохнул:
– Я стараюсь как могу, Би, пусть иной раз ничего не выходит. Я сберег то, что считал важным для тебя. Когда захочешь, скажи мне, и мы перенесем эти вещи в твою новую комнату. Я хотел сделать тебе сюрприз; думал, тебе нравятся Желтые покои. Это была ошибка. Слишком сильная перемена, слишком быстрая, и надо было дать тебе возможность в ней поучаствовать.
Я не расслабилась, но прислушалась.
– Ну так вот, пусть хоть это не будет сюрпризом. Через пять дней мы с тобой поедем в Дубы-у-воды. Ревел предложил, чтобы ткань для плотных зимних платьев ты выбрала сама, у тамошних ткачих. И мы навестим сапожника, вместо того чтобы ждать, пока он нанесет нам зимний визит. По-моему, твои ноги уже выросли за год. Ревел сказал – тебе нужны новые туфли и еще ботинки. Для верховой езды.
Я вздрогнула и подняла на него глаза. Он печально и ласково проговорил:
– Это стало для меня неожиданностью. Очень приятной неожиданностью.
Я опять уставилась в пол. У меня и в мыслях не было устраивать ему сюрпризы. Но… конечно, я ждала, чтобы он увидел, как я езжу верхом, хотя ни у него, ни у Риддла не нашлось времени, чтобы меня учить. Я поняла, как сильно сердилась на них обоих из-за того, что они вечно проводили с Шун больше времени, чем со мной. Я хотела уцепиться за этот гнев и сделать его глубже, сильнее. Но еще больше я хотела ощутить память о маме в той комнате, где буду спать сегодня ночью.
Я проговорила, уставившись в пол и ненавидя надрыв в своем голосе:
– Пожалуйста, сейчас же отдай мои вещи. Я хочу спрятать их у себя в комнате.
– Так и поступим, – сказал отец и встал.
Я не протянула руку, он не попытался ее взять. Но я вышла вслед за ним из комнаты, которая когда-то была моей, – из комнаты, где умерла бледная посланница.
25. Памятные вещи
Во время правления королевы Декструс Искусной старшему писарю Оленьего замка поручили в дополнение к его обязанностям обучать любого «желающего» ребенка искусству чтения и письма. Говорили, она приняла такой указ, потому что писарь Мартин был ей весьма неприятен. Безусловно, многие писари Оленьего замка, пришедшие после Мартина, считали это скорее наказанием, нежели честью.
Писарь Федврен, «Об обязанностях писарей»
И вот я снова ошибся. Всерьез. Я медленно шел по коридору, моя малышка шагала рядом. Она не взяла меня за руку. Она шла так, чтоб я не мог дотянуться, и я знал – это не случайно. Если сравнить боль с теплом, которое излучает очаг, то от ее напряженной маленькой фигуры исходил ледяной холод. Я был так уверен, что поступаю правильно, что ей понравится новая комната и обстановка, сделанная по ее росту. И в своем стремлении обмануть слуг по поводу исчезнувшей «гостьи» я уничтожил драгоценные памятные вещи, незаменимые частицы детства Би.
Я повел ее в свою спальню. Она выглядела совсем по-другому по сравнению с тем, когда моя дочь побывала там в последний раз. Я собрал всю одежду и постельные принадлежности и послал за слугой, который занимался стиркой. Тому пришлось дважды подниматься в мою комнату с очень большой корзиной, и он от неодобрения едва не зажимал нос. Когда я вернулся к себе вечером, перина была проветрена и взбита, везде вытерли пыль и прибрались. Я не отдавал такого приказа; наверное, это все Ревел. Той ночью я спал на простынях, отстиранных от скорбного пота, на подушках, не пропитанных моими слезами. Свечи в подсвечниках были простые, белые, без запаха, и ночная сорочка на мне была мягкой и чистой. Я ощущал себя путником, который после долгого и трудного путешествия прибыл в безликий трактир.
Я не удивился, когда Би замерла, едва шагнув через порог, и в смятении огляделась по сторонам. Эта комната могла бы принадлежать кому угодно. Или никому. Она окинула ее взглядом, потом повернулась и посмотрела на меня.
– Мне нужны мои вещи.
Она чеканила каждое слово – ни следа хрипотцы от сдерживаемых слез. Я подвел ее к сундуку под окном и открыл его. Она заглянула внутрь и застыла как статуя.
Внутри были не только вещицы, которые я забрал из ее комнаты в тот жестокий и безумный вечер, но и много других памятных предметов. Я хранил первую одежду Би и ленту, которую украл много лет назад из волос Молли. У меня были расческа ее мамы и зеркало, а также любимый пояс из кожи, выкрашенной в синий, с пришитыми карманами. Его сделал Баррич, и пряжка от износа совсем истончилась. Молли носила этот пояс до самой смерти. Еще была шкатулочка, где лежали не только ее украшения, но и все молочные зубы Би.
Моя дочь нашла там свои книги и ночные рубашки.
– Свечи в моем кабинете, они только для тебя, – напомнил я.
Она нашла и забрала несколько маленьких фигурок. Ни слова не произнесла, но по сжатым губам я понимал, что другие важные вещи отсутствуют.
– Прости… – сказал я, когда она отвернулась от сундука, прижимая к груди свои драгоценные пожитки. – Мне надо было тебя спросить. Если бы я мог вернуть все то, что ты берегла, так бы и сделал.
Наши взгляды на миг встретились. В ее глазах я увидел гнев и боль, похожие на дремлющее под углями пламя. Она вдруг положила все, что держала в руках, на мою постель и объявила:
