Я помчался прочь от Шун и пересек забитый народом зал, задевая людей и столы. Дверь стояла нараспашку, и я выскочил на улицу. Окинул безумным взглядом суетливую площадь. Куда подевался Риддл, что он увидел? Люди спокойно шли по улице, пес сидел и чесался, а возница пустой повозки, стоявшей перед трактиром, что-то крикнул своим лошадям. За повозкой я мельком увидел Риддла – он бежал мимо растерянных прохожих к оборванному нищему, который держал мою маленькую дочь в корявых, грязных лапах, крепко прижимая к груди. Его рот был возле ее уха. Она не пыталась освободиться, словно опутанная силками. Она была очень, очень неподвижной, ее ноги болтались над землей, лицо было обращено к его лицу, раскрытые ладони широко разведены, словно она о чем-то умоляла небеса.
Я обогнал Риддла, мой нож уже был у меня в руке, хотя я не помнил, чтобы выхватывал его. Я услышал рев, подобный звериному, и в ушах у меня загудело. Потом я схватил нищего за горло, отвратил его лицо от лица моей дочери и, захватив его за шею сгибом локтя, вонзил нож ему в бок – раз, другой, третий, а то и больше. Он вскрикнул, отпуская ее, и я потащил его за собой, прочь от моего ребенка. Би в своей серой с красным шали упала на снег, словно сорванная роза.
Риддл, мгновенно оказавшийся рядом, сообразил подхватить мою дочь с покрытой снегом земли и отпрянуть вместе с ней. Правой рукой он прижимал ее к груди, а в левой держал нож на изготовку. Он огляделся по сторонам, выискивая другого врага или цель. Потом посмотрел на нее, отступил на два шага и прокричал:
– Она цела, Том! Немного ошарашена, но цела. Крови нет!
И лишь тогда я осознал, что люди кричат. Одни бежали прочь от насилия, другие спешили к месту убийства, точно голодное вороньё. Я все еще держал нищего в руках. Я посмотрел на лицо того, у кого отнял жизнь. Его открытые глаза были полностью серыми, слепыми. Ряды шрамов на лице свидетельствовали о том, что его кто-то изрезал нарочно, с усердием. Рот был кривой. Нищий все еще сжимал мою руку, душившую его, своей похожей на птичью лапу пятерней с плохо сросшимися изломанными пальцами.
– Фитц, – негромко проговорил он. – Ты меня убил. Но я понимаю. Я заслужил. Я заслужил худшее.
Его дыхание было зловонным, глаза напоминали грязные окна. Но голос остался прежним. Мир зашатался у меня под ногами. Я попятился, шлепнулся задом на снег, продолжая сжимать Шута в руках. Я понял, где нахожусь: под дубом, на кровавом снегу, где умерла собака. Теперь здесь истекал кровью Шут. Я почувствовал, как она сочится, теплая, мне на бедра. Я выронил нож и прижал ладонь к ранам, которые сам же и нанес.
– Шут!.. – каркнул я, и мне не хватило дыхания на другие слова.
Он шевельнул рукой, вслепую пытаясь что-то нащупать, и спросил с безграничной надеждой:
– Куда он ушел?
– Я здесь. Я прямо здесь. Прости меня. Ох, Шут, не умирай. Не у меня на руках. Я не смогу с этим жить. Не умирай, Шут, не от моей руки!
– Он был здесь. Мой сын.
– Нет, только я. Всего лишь я. Любимый. Не умирай. Пожалуйста, не умирай.
– Мне снился сон? – Из его слепых глаз медленно потекли слезы – мутные, желтые. Даже когда он шептал, ощущалось зловоние. – Можно мне умереть в том сне? Пожалуйста…
– Нет. Не умирай. Не от моей руки. Не у меня на руках. – Я умолял.
Я скорчился над ним, почти такой же слепой, потому что поле моего зрения сужалось под натиском тьмы. Такой ужас я не мог пережить. Как подобное могло случиться? Как это могло произойти? Мое тело жаждало провалиться в небытие, и мой разум знал, что я иду по лезвию ножа. Если Шут не выживет, то и мне конец.
Он снова заговорил, и с каждым словом на его языке и губах появлялась кровь.
– Умереть на твоих руках… все же умереть. – Он дважды вздохнул. – А я не могу. Не должен. – Кровь перелилась через его губы и потекла по подбородку. – Пусть мне и хочется. Если сможешь. Если получится. Сохрани мне жизнь, Фитц. Чего бы это ни стоило нам. Тебе. Пожалуйста. Я должен жить.
Исцеление Силой даже при наилучших обстоятельствах – дело непростое. Обычно его выполняет круг использующих Силу, знакомых друг с другом и способных одалживать друг у друга магические резервы. Знание того, как устроено человеческое тело, представляет для этого ключевую важность, ибо в самые трудные моменты надо решать, какие ранения больше всего угрожают жизни, чтобы разобраться с ними в первую очередь. В идеале, прежде чем прибегнуть к исцелению Силой, надо сделать все возможное обычным исцелением – очистить и перевязать раны, дать больному возможность отдохнуть и хорошо его накормить. В идеале. Я стоял на коленях в снегу, обнимая Шута, окруженный говорливыми зеваками, в то время как Риддл держал на руках мою охваченную ужасом дочь.
Я поднял глаза на Риддла и четко проговорил:
– Я совершил ужасную ошибку. Я ранил старого друга, который не причинил бы вреда моему ребенку. Позаботься о Би и отгони остальных. Я хочу помолиться Эде.
Это было правдоподобное извинение, и среди присутствовавших было достаточно приверженцев Эды, чтобы они убедили остальных дать мне покой и отойти подальше. Никто не вызвал стражу; возможно, лишь немногие понимали, что я на самом деле заколол нищего. Риддл глядел потрясенно, с упреком, но, как ни удивительно, подчинился, и я вдруг понял, насколько сильна наша дружба. Он громко крикнул людям, чтобы отошли, а потом, отворачиваясь, я увидел, как он окликнул и подозвал к себе Фитца Виджиланта. Шун шла следом за писарем, как кошка по мокрому снегу. Риддл что-то уверенно и веско сказал им, принимая руководство на себя, и я знал, что он со всем разберется.
Я закрыл глаза и опустил голову, словно приступая к молитве.
Я проник в тело Шута. Мы больше не были связаны посредством Силы; на мгновение его границы воспротивились мне. Призвав такую мощь, которой даже не подозревал в себе, я прорвал его оборону. Он издал тихий стон возражения или боли. Я не обратил на это внимания. Я знал это тело изнутри, я однажды носил его. Оно было похожим и не похожим на человеческое, с отличиями одновременно тонкими и критически важными. Закрыть раны, нанесенные мной, и остановить кровотечение было нетрудно, и я занялся этим в первую очередь. Надо было исправить тот вред, что я ему нанес. Для этого пришлось сосредоточиться и внушить его телу, что исцеление – вопрос первостепенной важности и ради него стоит сжечь скудные резервы. Так что я остановил его кровотечение и почувствовал, как он усыхает и слабеет оттого, что тело ускоряет исцеление. Ибо, хоть Сила и могущественная магия, она не лечит. Это делает само тело под руководством Силы, и всегда приходится платить резервами тела.
Почти сразу я понял свою ошибку. Я двигался через его тело с кровью, разыскивал старые раны и следы неудачных исцелений, а также места, где внутри его был заперт яд, и запечатывал их в пустой надежде остановить распространение яда. Одним из своих ножевых ударов я пронзил такой токсичный карман, и теперь из него в кровь просачивалась чернота, а его сердце с каждым ударом разносило яд по всему телу. Неправильность распространялась; я почувствовал слабый сигнал тревоги, исходящий от тела, а потом его охватила странная покорность. Не разум, но тело знало, что жизнь подошла к концу. Его заполнило причудливое удовольствие, последнее утешение, которое плоть предлагала разуму. Вскоре все закончится; зачем проводить последние мгновения в тревоге? Это манящее умиротворение едва не овладело и мной.
