Я ощущала, что обкрадываю их, когда шпионю. И они ощущали то же самое, потому что, стоило им обнаружить, что я слежу, они прогоняли меня, крича и обзываясь. Только Таффи смел бросать в меня шишки и желуди, но другие кричали и радовались, когда он попадал в меня. Мое молчание и робость делали их атаки смелее.
Как же мы все ошибались… Впрочем, нет. Когда присоединиться к этим детям не получалось, я шла следом и играла там, где прежде играли они. Было одно место у ручья, где густо росли стройные ивы. Ранней весной дети сплели деревца между собой, и летом там выросла тенистая арка из покрывшихся листвой веток. Это стало их домом для игр, куда они приносили хлеб и масло из кухни и раскладывали на больших листьях как на тарелках. Их чашки тоже были листьями, скрученными, чтобы удержать немного воды из ручья. И Таффи там был лордом Таффи, а девочки – леди с ожерельями из золотых одуванчиков и белых маргариток.
Как я жаждала присоединиться к ним в той игре! Я думала, что кружевное розовое платье станет моим пропуском в их круг. Этого не случилось. И потому в тот день я последовала за ними тайком и подождала, пока их призовут заниматься порученными делами, прежде чем забраться в ивовый домик. Я посидела в их «креслах» из земли, поросшей мхом. Помахала веером Эльм из листьев папоротника. Они соорудили в углу маленькую постель из сосновых веток, и, поскольку день был теплым и солнечным, я на нее прилегла. Солнце светило сильно, однако изогнутые ветви домика пропускали только пятна света. Я закрыла глаза и смотрела на свет на своих веках, вдыхала аромат сломанных ветвей и сладкий запах самой земли. Когда я открыла глаза, было слишком поздно. Все трое стояли у входа и смотрели на меня. Я медленно села. На фоне солнца снаружи они выглядели силуэтами. Я попыталась улыбнуться и не смогла. Я сидела очень неподвижно и смотрела на них снизу вверх. Потом я все вспомнила, и мне показалось, что солнце вышло из-за туч. Этот день мне снился – а еще мне снилось множество дорог, которые могли от него уберечь. Я не помнила, когда видела этот сон. Может, он только должен был мне присниться? Или это был сон о… чем-то. О перекрестке, где сходились не две дороги, а сотни дорог. Я подобрала ноги под себя и медленно встала.
Сквозь завесу из снов и теней я не видела детей, стоявших передо мной. Я попыталась изучить мириады тропинок. Я чувствовала, что одна из них ведет к тому, чего я отчаянно желаю. Но которая? Что я должна сделать, чтобы ступить на эту тропу? Пойдя по другой тропе, я бы умерла. Или стала бы жертвой их издевательств. Или прибежала бы мама, услышав мой крик. А если…
Я не могла сделать так, чтобы это случилось. Нужно было позволить этому случиться. Из невысказанных мной слов, из насмешек, сыплющихся со всех сторон, позволить тропе самой воплотиться передо мной. Наступил момент, когда я могла сбежать, но страх сковал меня по рукам и ногам, и одновременно я осознала, что лишь эта дорога ведет туда, куда мне очень надо. Девочки держали меня, их пальцы впивались в мои тонкие запястья, пока на коже не появились припухшие красные отметины, ставшие потом белыми. Они трясли меня, и моя голова моталась взад-вперед, так резко, что я видела белые вспышки где-то позади собственных глазных яблок. Я попыталась заговорить, но лишь издала невнятный возглас. Они визгливо рассмеялись и завыли мне в ответ. Слезы брызнули у меня из глаз.
– Сделай это опять, Би-и-и-и! Давай, снова закричи по-индюшачьи! – Таффи стоял надо мной, такой высокий, что в беседке ему приходилось пригибаться.
Я посмотрела на него снизу вверх и покачала головой.
И тогда Таффи меня ударил. Сильно. Раз – и моя голова мотнулась в одну сторону; и еще раз, почти без перерыва, с другой стороны. Я поняла, что так его иногда бьет мать, и голова его мотается из стороны в сторону так, что у него в ушах звенит. Когда мой рот наполнился соленой кровью, я осознала, что дело сделано. Я ступила на нужную тропу. Теперь надо было вырваться от них и бежать, бежать, бежать, потому что множество путей, идущих из этой точки, заканчивались тем, что я лежу на земле, вся изломанная так, что никто уже ничего не исправит во мне. И потому я вырвала запястья из хватки Эльм и Леа и протолкалась через ивовые заросли – протиснулась через такую щель, в которую ни один из них бы не пролез. Я побежала, но не к особняку, а в дикую часть леса. Миг спустя они бросились в погоню. Тот, кто мал ростом, может убегать от преследователей, пригибаясь и выбирая тропы, проложенные кроликами и лисами. И когда тропа привела к густым и колючим зарослям ежевики, я забралась в них, а дети, будучи слишком большими, не могли последовать за мной, не порвав одежду и не оцарапавшись.
В самом сердце зарослей я отыскала пустое место, где росла мягкая трава, и со всех сторон меня защищали побеги ежевики. Я притаилась там и застыла, дрожа от страха и боли. Я исполнила задуманное – но ох какой горькой ценой. Я слышала, как они кричат и лупят по краям ежевичных зарослей палками. Как будто я была такой глупой, чтобы выйти из убежища! Они называли меня гадкими именами, но не видели, где я, и даже не были уверены, что я еще прячусь внутри. Я беззвучно открыла рот и опустила лицо, чтобы вытекла кровь. Что-то в моем рту порвалось, какой-то кусочек, соединявший мой язык с нижней частью рта. Было больно. Сильно текла кровь.
Позже, когда они ушли и я попыталась выплюнуть кровь, болеть стало еще сильней. Мой язык теперь двигался во рту, болтался, как язычок старого ботинка. Когда день подошел к концу и тени удлинились, я выползла из своей ежевичной беседки и отправилась домой длинным, извилистым путем. Остановилась у ручья и смыла кровь с губ. Когда я пришла к ужину, родители были в ужасе от расползающихся синяков на моих щеках и подбитого левого глаза. Мама спросила меня, как это случилось, но я лишь покачала головой и даже не попыталась объяснить. Ела я мало. Мне мешал болтающийся язык. Дважды прикусив его, я сдалась и стала просто сидеть, пожирая взглядом еду. Следующие пять дней было трудно есть и язык казался чужеродным предметом, мотающимся у меня во рту.
И все же, как ни крути, это была та самая тропа, что я выбрала. И когда боль ослабела, я была потрясена тем, как свободно двигался мой язык. Когда мама оставляла меня одну в комнате, решив, что я сплю, я тренировалась произносить слова. Я могла осилить звуки, которые мне раньше не давались, могла четко проговаривать начало и конец каждого слова. Я продолжала молчать при всех, но теперь это было мое собственное решение. С мамой я разговаривала четче, но очень тихим голосом. Почему? Потому что боялась тех перемен, что сама над собой совершила. Отец и так смотрел на меня иначе с той поры, как увидел, что я могу держать в руках перо. И я смутно догадывалась, что девочки осмелились напасть, потому что я надела розовое платье, – оно объявило о моем статусе, более высоком, чем у них, и незаслуженном, как они считали. Если я начну говорить, вдруг это отвратит от меня всех слуг, включая добрую повариху Натмег и нашего мрачного управляющего? Я боялась, что речь лишь сделает меня еще больше отверженной, чем до сих пор. Я так исстрадалась по хоть какому-то подобию дружеского общения. Я просто обязана была за это поплатиться.
Происшествие в ивовом домике ничему меня не научило, хотя мне следовало бы понять. Я была одинока, а у одиноких сердец бывают потребности, которые способны превозмочь и здравый смысл, и чувство собственного достоинства. Стояли летние дни, рот мой исцелился, и я снова начала шпионить за другими детьми. Сперва я держалась на расстоянии, но мне было мало наблюдать за ними издалека, не слыша, что они говорят, и не видя, что они делают. И потому я научилась их опережать и забираться на дерево, чтоб глядеть на их игры сверху вниз. Я считала себя очень умной.
