Наступил момент, когда отец сказал – не мне, а маме:
– У меня больше ничего нет.
Я подняла глаза и огляделась. Лица родителей расплывались, словно я видела их сквозь туман или издалека.
– Сколько их было? – спросила мама.
– Тридцать семь, – негромко сказал отец.
– Сколько ты мог одолеть, когда был ребенком? – тихо спросила мама. В ее голосе ощущалось волнение.
Отец перевел дух.
– Уж точно не тридцать семь с первого раза, – признался он.
Они посмотрели друг на друга. Потом снова на меня. Я моргнула и почувствовала, что слегка шатаюсь.
– Думаю, ей давно уже пора в постель, – объявила мама чудны́м голосом.
Отец кивнул, не издав ни звука. Начал медленно складывать свои предметы в мешок. Застонав от боли в суставах, мама поднялась на ноги. Она отвела меня в постель и той ночью сидела рядом, пока я не заснула.
В день, когда широкие голубые небеса усеивали пухлые белые облака и дул легкий ветерок, пахнувший лавандой и вереском, мы с мамой возились в ее саду. Было уже за полдень, цветы вокруг нас источали нежный аромат. Мы обе ползали на четвереньках. Я рыхлила землю вокруг самых старых грядок лаванды своей маленькой деревянной лопаткой, которую отец вырезал мне по руке. Мама вооружилась садовыми ножницами и подрезала ненужные лавандовые побеги. Она то и дело останавливалась, чтобы перевести дух и потереть плечо и одну сторону шеи.
– Ох, я так устала стареть, – проговорила она в какой-то момент. Но потом улыбнулась и сказала мне: – Погляди, какая толстенькая пчелка на этом цветке! Я срезала стебель, а она все не улетает. Ну ладно, пусть еще немного покатается на нем.
У мамы была большая корзина для обрезков, и мы ее волокли за нами, пока ползли через лавандовую клумбу. Это был приятный, сладко пахнущий труд, и я была счастлива. Как и мама. Я это знаю. Она говорила о кусочках ленты, оставшихся в швейной корзине, и обещала мне показать, как сделать из ленточек и лаванды особые плетенки, чтобы положить их в наши сундуки с одеждой и напитать ее приятным запахом.
– Мы срезаем длинные стебли, потому что потом сложим их в несколько раз и переплетем ленточками, чтобы держались. Получатся букетики – милые, ароматные и полезные. Прямо как ты.
Я рассмеялась, и мама тоже. Потом она вдруг перестала работать и глубоко вздохнула. Села на пятки и с улыбкой пожаловалась мне:
– У меня как будто заноза в боку.
Потерла ребра, потом подняла руку к плечу.
– И левая рука так болит. Казалось бы, болеть должна правая, ведь она-то и делает всю работу.
Мама взялась за край корзины и оттолкнулась, намереваясь встать. Но корзина перевернулась, и она потеряла равновесие, рухнула в лаванду, круша под собой кусты. Вокруг нее поднялось облако сладкого аромата. Мама перекатилась на спину и нахмурилась, ее лоб пересекли маленькие морщины. Она потянулась и правой рукой подняла левую, изумленно уставилась на нее. Когда она отпустила руку, та безвольно упала.
– Ой, это так глупо. – Голос у мамы был невнятный и тихий. Она помедлила и глубоко вздохнула. Правой рукой похлопала меня по ноге. – Я только чуточку передохну, – прошептала мне мама, не выговаривая слова до конца. Судорожно втянула воздух, закрыла глаза.
И умерла.
Я заползла в вереск возле нее и коснулась ее лица. Наклонилась, приложила ухо к ее груди. Я услышала, как в последний раз ударилось ее сердце. Потом она издала последний вздох, и все внутри ее затихло. Нас обдувал легкий ветерок, и мамины пчелы деловито жужжали над цветами. Ее тело было еще теплым, и она по-прежнему пахла как моя мама. Я обхватила ее руками и закрыла глаза. Опустила голову ей на грудь и спросила себя, что будет со мной теперь, когда женщины, которая так меня любила, не стало.
Приближался вечер, когда отец пришел нас искать. Я поняла, что он побывал на овечьих пастбищах, потому что у него в руках был большой букет желтых розочек, – они росли вдоль тропы. Он подошел к деревянной калитке в низкой каменной стене сада, посмотрел на нас и все понял. Он понял, что она мертва, еще до того, как открыл калитку. И все-таки побежал к нам, как будто мог добежать назад во времени до того мгновения, когда еще не было слишком поздно. Он рухнул на колени подле ее тела и прижал к ней руки. Резко вдохнул и бросил свою душу в нее, выискивая в ее плоти признаки жизни. Он потащил меня за собой, и я знала, что он это понимает. Она ушла безвозвратно.
Он прижал нас обеих к себе, запрокинул голову и завыл. Рот его распахнулся, лицо обратилось к небу, и на шее проступила каждая мышца.
Это был беззвучный вой. Но скорбь, которая струилась из него ввысь, к небесам, захлестнула меня, задушила. Я тонула в его горе. Я уперлась руками ему в грудь и попыталась отодвинуться, но не смогла. Из невообразимой дали почувствовала сестру. Неттл билась в него, требуя объяснить, что случилось. Были и другие, кого я никогда не встречала, они кричали в его разуме, предлагали послать солдат, одолжить силы, сделать что угодно, что только могли. Но он даже не мог выразить свою боль словами.
Это мама! – вдруг ахнула моя сестра. И: – Оставьте его в покое. Оставьте нас в покое!
Подчиняясь ее воле, они отпрянули, точно прилив.
Но ревущая скорбь все не утихала, это была настоящая буря, и меня хлестали ураганы, а я не могла от них скрыться. Я неистово вырывалась, зная, что сражаюсь за свой рассудок и, возможно, свою жизнь. Сомневаюсь, что он понимал, как удерживает меня в ловушке между своим колотящимся сердцем и остывающим телом моей матери. Я вывернулась из-под его руки, упала на землю и осталась лежать, хватая ртом воздух, точно рыба, выброшенная из воды.
Я все еще была слишком близко от отца. Меня затянуло в водоворот воспоминаний. Поцелуй, украденный на лестнице. Первый раз, когда она нарочно, не случайно коснулась его руки. Я увидела, как мама бежит по пляжу из черного песка и камней. Узнала океан, который никогда не видела. Ее красная юбка и синий шарф хлопали на ветру, и она смеялась, бросая через плечо взгляды на отца, когда он бежал следом. Его сердце радостно колотилось при мысли о том, что он сможет ее поймать, игриво сжать в объятиях, пусть всего лишь на миг. Я вдруг поняла, что они были детьми, играющими детьми, на каких-то пару лет старше, чем я сейчас. Ни один из них на самом деле так и не повзрослел. Всю жизнь она оставалась для него девочкой, той чудесной девочкой, на несколько лет старше, но такой умудренной опытом, такой женственной на фоне его суровой мужской жизни.
– Молли! – закричал отец, и слово как будто вырвалось из него. Но крик был беззвучный; не крик, а вздох.
Потом отец рухнул поверх ее тела, рыдая. Я услышала шепот:
– Я совсем один. Я совсем один, Молли. Ты не можешь уйти. Я не могу остаться в таком одиночестве.
Я не заговорила с ним. Не напомнила, что у него все еще есть я, ибо он не об этом говорил. У него по-прежнему была Неттл, и еще Чейд, и Дьютифул, и Олух. Но я поняла, что у отца на душе; не могла не понять, пока чувства хлестали из него, точно кровь из смертельной раны. Его скорбь в точности отражала мою. Таких, как она, больше никогда не будет. Никто не окружит нас такой безоглядной любовью без особых причин. Я отдалась его скорби. Я распростерлась на земле и стала смотреть, как небо темнеет и в синей тьме появляются летние звезды.
