Внезапно исторгнутый из привычной социально-политической среды, из общественной деятельности, Раковский крайне тяжело ощущал хотя бы то, что он не получал ни одного журнала. Но немало книг удалось взять с собой. Он усиленно занимался изучением трудов Анри Сен-Симона и его ученика Бартелеми Анфантена. «В свободное время занимаюсь Сен-Симоном и Анфантеном. Материя интересная», – писал Раковский К. Б. Радеку 1 марта 1928 г.
[1113] Ссыльный перечитывал Маркса и Энгельса. Только теперь он смог прочитать «Политическую историю Французской революции» выдающегося историка Альфонса Олара, подаренную ему автором во время одной из встреч в Париже.
[1114]
В ссылке Раковский стал писать мемуары, о которых упоминал в своих письмах. Он вспоминал свои первые шаги в социалистическом движении в Болгарии, рассказывал о контактах с Г. В. Плехановым, В. Либкнехтом, Р. Люксембург, Ж. Гедом, Ж. Жоресом, В. И. Лениным. К тому, что отложилось в памяти, он обращался не впервые – фрагменты воспоминаний о контактах с выдающимися деятелями социалистического движения, с матросами мятежного броненосца «Потемкин» появлялись в печати в первой половине и середине 20-х годов. Но теперь создавался крупный цельный мемуарный труд. Много внимания уделялось в нем социалистическому движению Румынии, работе по руководству правительством Советской Украины.
Вскоре Раковский сообщил о своей работе над воспоминаниями Л. Д. Троцкому. Фрагмент письма от 25 марта 1928 г., посвященный работе над мемуарами, свидетельствует, между прочим, о том, какой широкой была общекультурная эрудиция обоих политиков. Раковский писал, что, перечитывая свою рукопись, он увидел, что она напоминает замечание Лежнева о Ласунской: “О каком бы лице ни заговорила Дарья Михайловна, на первом плане все-таки она”.
[1115] Корреспондентам не надо было объяснять друг другу, что речь идет о персонажах романа И. С. Тургенева «Рудин», а вот авторам настоящей работы пришлось преодолеть немало трудностей, прежде чем они установили, ставя даже впросак литературоведов, что речь идет не об общих знакомых обоих политиков, а о литературных героях. Авторы пользуются случаем, чтобы выразить благодарность дочери И. Т. Смилги Татьяне Иваровне за «след» к этому факту.
Троцкий уже в апреле 1928 г., получив информацию о работе Раковского над воспоминаниями и передавая ее другому своему адресату, добавлял: «Кто хоть немного знает жизнь Раковского, легко представит себе, какой огромный интерес представляют его мемуары».
[1116]
По всей видимости, эта ценнейшая рукопись была изъята ОГПУ, скорее всего в конце ссылки, и была затем уничтожена. Во всяком случае, сотрудники Центрального архива ФСБ Российской Федерации утверждают, что в фондах этого архива какие-либо рукописи Х. Г. Раковского отсутствуют, проверить же это утверждение не представляется возможным, так как для исследователей архивы этого заведения продолжают оставаться под частичным запретом, а в тех случаях, когда ученые получают к ним доступ, документация отбирается сотрудниками архива, описи же исследователям не предоставляются. В то же время можно считать вполне вероятным факт варварского уничтожения рукописи воспоминаний Раковского энкаведистами в связи с тем, что, следуя их лексикону, они «утратили оперативное значение».
Х. Г. Раковский сохранил в ссылке бодрость и высокую работоспособность. «Насколько здоровья хватит, буду работать», – писал он. «Охота к работе громадная, я бы сказал работаю “avec ardeur” (с жаром. – Авт.). Она доставляет мне пока большое удовлетворение. Но приходится мне здесь повторить жалобу Сен-Симона, что его мозг потерял “sa malléabilité” (подвижность, гибкость. – Авт.). Это он писал, когда ему было немного более сорока лет. Что же я должен говорить насчет malléabilité моего мозга!»
[1117] Раковский явно преувеличивал (может быть, даже несколько щеголяя этим) – его память, воображение, сообразительность, тонкость анализа оставались высокими, и мы еще не раз в этом убедимся.
С наслаждением поглощал он и художественную литературу – Диккенса в оригинале, Сервантеса, Овидия, а из современных книг особое удовольствие доставлял ему недавно, в 1926 г., впервые выпущенный сборник новелл Исаака Бабеля «Конармия», многие сюжеты которого заставляли его вспомнить сравнительно недавние перипетии Гражданской войны в Украине.
[1118]
Знакомств в Астрахани Раковский почти не заводил. Местная интеллигенция, по всей видимости, страшилась контактов с ним. 7 августа 1928 г. он сообщал Радеку, что находится в «герметической изоляции» и поддерживает связь лишь с двумя ссыльными.
[1119]
Кроме книг, единственным развлечением были кинофильмы, которые он смотрел в местном крохотном кинотеатре два-три раза в неделю.
[1120] Однажды Раковский выбрался в местный театр, но его появление в зрительном зале вызвало всеобщее любопытство, и больше подобные «авантюры» не предпринимались. «Уменьшил и хождение в кино, бываю, может быть, раз в неделю, хотя туда из-за отсутствия антрактов легче пройти незамеченным», – писал он Троцкому.
[1121]
Впрочем, некоторые люди, совершенно не разбираясь в политических коллизиях, все еще считали Раковского принадлежащим к высшей советской элите и пытались навязать ему свои проблемы, а в некоторых случаях и попросту попрошайничали. Иностранцы, на долгие годы застрявшие в СССР, просили его помочь в получении ими заграничного паспорта. Своеобразными «детьми лейтенанта Шмидта», образы которых И. Ильф и Е. Петров взяли из самой гущи «советского образа жизни», были мнимые потемкинцы, осаждавшие Раковского, узнав, что в 1905 г. и позже он играл видную роль в защите интересов подлинных участников потемкинского бунта. «Один такой потемкинец наговорил мне с три короба, – писал Христиан Георгиевич Троцкому, – что он меня знает по Константинополю, откуда вернулся “тихообразно” (имелось в виду нелегально. – Авт.), говорит на девяти наречиях и, хотя пьет (был пьян), но не в большой форме (sic!), кончил, как и все просители, просьбой о пособии… Я дал ему рубль. Он просил еще 20 к[опеек] – стоимость рубашки (1.20). Но заведующий гостиницей товарищ потом мне сказал, что 1.20 – это стоимость одной бутылки водки».
[1122]
