Так закончилось трагическое противостояние Мазепы и Кочубея, продолжавшееся с момента Коломацкой рады. Надменная Любовь Кочубей, подстрекавшая супруга к притязаниям на булаву, лишилась не только мужа, но и всего своего состояния. Эта была единственная публичная казнь, совершенная за двадцать лет гетманства Ивана Степановича. Один Бог знает, что творилось в его душе. Из доставшихся войсковой казне имений Кочубея он передал подворье и землю в Киеве Густинскому монастырю «на помин души небожчика» Кочубея
[637].
Донос полтавской старшины не стал окончанием смут. На Дону полыхало восстание К. Булавина, и многие в Украине не оставались к нему равнодушны. Поводом к восстанию стало нарушение старинной казацкой привилегии: «С Дону выдачи нет». Это решение петровского правительства, как и в случае реформы Гетманщины, формально было вызвано реалиями Северной войны. На самом же деле реформы на Дону и реформы в Украине были звеньями одной цепи по ликвидации автономий и превращению их в области единой Российской империи. Неудивительно, что агитация, развернутая булавинцами («Чтоб над нами Русь не владела и общая наша казачья слава в посмех не была»), находила горячий отклик среди запорожцев да и среди многих других украинцев
[638]. Мазепа сообщал Петру, что запорожцы хотят к Булавину
[639]. Как мы увидим ниже, Иван Степанович рассматривал донских казаков как возможных союзников в борьбе за автономию Гетманщины. Но резня старшины, учиненная булавинцами в Черкасске, должна была удержать его от возможных контактов с этим движением.
К тому же Мазепа попадает в ситуацию крайнего цейтнота, когда у него уже нет возможности продумывать, планировать свои шаги и искать более выгодные политические комбинации. Карл XII начинает «русский поход». В его распоряжении было 33 тысячи солдат главной армии; кроме того, он мог рассчитывать на 14 тысяч из корпуса А. Л. Левенгаупта и 16-тысячную армию Станислава Лещинского. Планы Карла были грандиозными: расчленить Россию на семь-восемь удельных княжеств, посадить на трон Якуба Собеского или царевича Алексея и установить строй, подобный польскому. Самое важное, что в Европе никто не сомневался, что поход завершится таким же успехом, как действия Карла в Дании, Саксонии и Польше. Мазепа, обладавший обширной резидентурой в Европе, не мог не знать об этих настроениях. Шведский король намеревался идти через Минск и Смоленск на Москву. В первой же битве при Головчине 2 июля 1708 года русская армия потерпела поражение и с невероятным трудом провела отступление. Вера во всемогущество шведов еще больше укрепилась.
В конце июля пан Грабя, представитель польского главнокомандующего Сенявского, находившийся при Мазепе, передал своему пану тайную информацию. Украинский гетман приказал проинформировать поляка, что король Август не вернется в Польшу, так как не любит Меншикова и не доверяет русским. В связи с этим Мазепа предлагал Сенявскому самому взять польскую корону
[640]. Иван Степанович считал логичным, что великий коронный польский гетман может стать королем, и приводил аналогию с Яном Собеским
[641].
Мазепа очень ловко прощупывал почву. Он намекал, что Петр тоже хорошо относится к Сенявскому и может поддержать его в планах получения польской короны. На самом деле (и скорее всего Мазепа это знал) Сенявскому от лица Петра действительно делались предложения короны. Любопытно, что на конец июля 1708 года украинский гетман, с одной стороны, по-прежнему сохраняет внешнюю верность царю — даже в тайных переговорах с поляками, а с другой — не хочет договариваться с Лещинским и ищет ему альтернативу. Фигура Лещинского всегда вызывала у Мазепы негативную реакцию. Вероятно, не слишком доверял он и шведам-протестантам, о повадках которых имелись весьма негативные воспоминания в Речи Посполитой со времен недавних польско-шведских войн.
Тон посланий Мазепы резко меняется к концу августа. Ситуация на фронте загоняет его в тупик, а достойного выхода он по-прежнему не видит. В панике он требует от Граби и Сенявского клятву о сохранении в тайне полученной ими от него информации и сообщает, что русским верить нельзя, так как они заняты только сохранением собственной страны и забыли об интересах Августа и поляков. В частности, он приводил сведения, что Меншиков велел огласить в походной церкви, что вскоре будет заключен мир — о чем никто из союзников в известность поставлен не был. Мазепа говорил, в частности, что Петр, думая только о своих интересах, лишил его лучших казацких войск, что также было крайне опасно для сторонников Сандомирской конфедерации. Наконец, украинский гетман заявлял, что готов привести всю Украину и донских казаков (!) к Речи Посполитой даже без указа царя
[642].
Паника, охватившая Мазепу, становится понятной, если учесть, что Карл уже перешел Днепр. Из ставки Петра пришел указ послать несколько украинских полков в Пропойск и Смоленск
[643]. Следом пришло и распоряжение о введении в действие плана «выжженной земли» — сам Мазепа должен был жечь местечки и села в Стародубском полку
[644]. И тут произошло то, что уже давно назревало: полковники отказались выполнять приказ гетмана отправляться к царю и заявили, что лучше умрут в Украине, чем в другом месте
[645]. В разговорах с Грабей они, не скрываясь более, заявляли, что мечтают избавиться от московской власти, которую расценивали как тяжкую неволю.
Орлик писал, что, получив приказ выступать в Стародубский полк, Мазепа собрал старшину — миргородского, прилуцкого и лубенского полковников с генеральными писарем и обозным — и спросил, идти ли ему туда. Те единогласно заявили, чтобы не шел, и советовали немедленно посылать к шведскому королю о протекции. При этом старшина просила сказать, на каких условиях Мазепа думал договориться с Карлом. Гетман страшно рассердился. С сарказмом и презрением он заявил: «Для чего вам о том прежде времени знать? Положитесь на мою совесть и на мой убогий разум
[646], больше все равно не придумаете. Я, по милости Божьей, разума больше имею, чем вы все». Далее он бросил Ломековскому: «Ты уже свой разум по старости потерял» и Орлику: «У этого еще разум молодой, детский». Относительно посылки к Карлу Мазепа отрезал: «Сам я буду знать, когда посылать» и, с гневом вытащив из шкатулки универсал Станислава, присланный на прошлое Рождество, велел Орлику его зачитать
[647].
