Лоренция надела резиновые перчатки, взяла баночку и открыла. Мадам доктор вытащила из упаковки термометр и опустила его в баночку. Через минуту подала его Лоренции и сказала:
— Можете начинать. Надеюсь, мне не надо напоминать вам о соблюдении соответствующего темпа.
Он смотрел на все это как на какой-то абсурдный эксперимент, в котором Он принимал участие. Причем без Его согласия. То, как эта странная докторша вела себя с Лоренцией, вызвало в Нем сначала недоумение, а потом — настоящее возмущение. Он разглядывал эту высокомерную, нелюбезную, искусственную, словно из пластика, женщину. Ненатурально длинные, приклеенные ресницы, акриловые острые типсы на ногтях, без единой морщинки фарфорово-гладкая кожа на лбу, перекачанные жуткие губы. А сморщенная и неровная кожа на шее, как и не до конца замазанные кремом пигментные пятна на руках показывали, что все в ней ненастоящее, искусственно омоложенное, переделанное.
Лоренция присела на край постели и начала медленно кормить его маленькой деревянной ложечкой, ненамного больше наперстка. Она молчала, что было ей совершенно не свойственно, и смотрела на него с какой-то необыкновенной нежностью. Было что-то невероятно трогательное в этой сцене кормления. Именно в эту минуту Он внезапно понял, что был конченым, космическим идиотом, нося всю свою жизнь эту дурацкую маску, под которой так упорно скрывал беспомощность. Он смотрел в покрытые красными прожилками, усталые глаза Лоренции и испытывал, уже в который раз, огромную близость с этой женщиной и огромную к ней благодарность. В памяти у Него всплыли слова Сесильки, которые она сказала вчера: «Твоя Лоренция — женщина, доброты которой сегодняшний мир не заслуживает…» Когда она набирала ложечкой новую порцию, Он, безуспешно пытаясь сдержать дрожь в голосе, сказал:
— Лори, когда я выйду из больницы, потому что когда-нибудь ведь выйду же, я буду очень по тебе скучать, знаешь? И скажу Сесильке, чтобы иногда она называла меня Полонезом.
— Никто ведь меня не кормил так, как ты сейчас, потому что, как меня кормила мать или бабушка, я не помню, — добавил Он, хихикнув тихонько.
— Вы могли бы наконец перестать разговаривать с пациентом! — услышал Он вдруг. — Это может спровоцировать кашель и удушение, о последствиях которого вы ни малейшего понятия не имеете! Merde!
[49] Это несерьезно, идиотично и вредно — то, что вы делаете! Я напишу соответствующий рапорт.
Он почувствовал, как в Нем закипает бешенство. Он очень хорошо это чувствовал. Он начинал слышать ритмичное глухое гудение в висках. Откинувшись спиной на изголовье кровати, Он схватился руками за матрас и приподнялся. Осторожно остановил руку Лоренции, которая готовила сунуть Ему очередную ложку еды в рот, и медленно повернул голову в сторону стоящей у постели врачихи. Он старался подбирать слова как можно тщательнее.
— Уважаемая мадам, — сказал Он медленно, глядя ей в глаза, — мадам доктор медицины Ингрид Лафонтен, если я ничего не перепутал вследствие своей афазии, повторяя вашу словесную визитку. У меня, конечно, нет никаких оснований подвергать сомнению ваши знания в области гастрологии. Это я признаю. Но я вполне могу, однако, оценить ваше поведение как врача, профессия которого предполагает хотя бы из гуманизма, что он должен уметь сопереживать. В вашем поведении я не заметил ничего, хотя бы отдаленно напоминающего это умение. Это primo. Теперь secundo. Вам надо что-то сделать со слухом. Медсестра Лоренция Монтейро за все время кормления — с участием желудочно-кишечного тракта — не произнесла ни единого слова. Она сказала ноль слов. Ноль, зеро, по-французски zéro, чтобы вам было понятнее. Я немного разбираюсь в числах, будучи доктором математических наук, а также доктором информатики. Отмечу также, что я охотно слово в слово повторю то же самое в присутствии доктора Маккорника и доктора Эрика Марии Энгстрома. Обратив особенное внимание обоих этих уважаемых господ на употребление вами слова, которое означает продукт жизнедеятельности человека, выходящий из заднего прохода и обозначающийся французским ругательством «merde». А именно его вы употребили минутой ранее. Я не знаю, как с этим обстоит дело в королевстве Голландии, но в парламентской республике Германии употребление подобных слов по закону считается моббингом, то есть издевательством. И вот это уже становится интересным. Для адвоката.
— Слово «дерьмо» вы можете кричать со своим акцентом своему пластическому хирургу, а не работающей здесь, так же как и вы, медсестре Лоренции Монтейро, — сказал Он холодно.
— В отличие от вас — настоящей мадам, — добавил Он медленно, цедя слова сквозь зубы.
Она стояла неподвижно и, потеряв дар речи, смотрела на Лоренцию. По мимике ее лица, кожа которого была натянута, как мембрана на индейский бубен, нельзя было понять ее эмоции. И только когда она взглянула на Него — Он увидел в ее глазах ненависть. Она подскочила к Его постели, схватила термометр, лежащий на покрывале, и, громко стуча своими каблуками, молча выбежала из палаты.
Лоренция все это время сидела молча, с опущенной головой и с ложечкой в руке. Потом она громко вздохнула, встала и поковыляла к подогревателю.
— Остыло у тебя уже все, Полонез. Я подогрею, как положено. Чтобы тебе не есть холодное, — сказала она тихо.
Снова присев рядом с Ним, она начала медленно отправлять в Его рот ложку за ложкой и с грустью сказала:
— Доктор Ингрид раньше такой не была. Я помню, что формалисткой она была всегда, но в ней не было этой злости и горечи. Это вот когда молодость начала уходить — что-то с ней случилось. А ведь молодость — она же как одна весна, Полонез. Когда она человека одурманит, а потом его, одурманенного, обогреет потом лето, то у него появлется чувство, что так будет всегда. А тут вдруг раз-два — и листья с деревьев на землю падают, потому что уже осень в права вступает. И если человеку осенью есть с кем каштаны в парке собирать, то и ничего, а если он одинокий — то ему хочется время вспять повернуть. Назад. А так же нельзя. И даже скальпель тебе в этом не поможет. Потому что не только ведь старый цветок вянет. Красота — она тоже вянет.
Как только дочка доктора Ингрид из дома после окончания университета упорхнула — а я знаю это точно, не из каких-то там сплетен и пересудов, то и суженый ее сразу же новенькую, очень молодую сеньоритку себе нашел, потому что хотел очень заново и весну, и лето пережить. И вот с тех пор она такая стала злющая и к хирургам повадилась ходить.
Я тебе скажу, Полонез, что времена сейчас очень странные. Все хотят жить дольше, но никто не хочет стареть. Нашему Господу Богу удались только два первых акта этого представления. Третий акт что-то не очень получился.
…Она вытерла Ему рот салфеткой и спросила:
— А теперь скажи мне всю правду. Только честно — как на исповеди. Что ты сейчас чувствуешь в своих кишках, Полонез? Тяжесть? Или бульканье? Или, может, газы? А может быть, хочешь, только ты не стыдись, потому как это же человеческая потребность, чтобы тебе Лоренция под одеяло судно сунула? Или добавки тебе принести — потому что в кастрюле-то еще две банки стоят, тепленькие? Съешь еще пюрешки?
