В этот момент половину экрана заслонил собой Шрёди, который вырвался из рук Сесилии и стал лениво потягиваться на столе.
— Он, наверно, по тебе очень скучает. Знаешь что? Я заметила, что он реагирует, только когда с ним по-польски разговариваешь. Патриот, видимо, — тихо произнесла она.
— Мне час назад позвонил Дуглас. Сказал о каких-то тестах и твоих временных проблемах с речью. Но он считает, что ты прекрасно со всем справишься. Зная тебя, я думаю, что ты долго теперь будешь думать, прежде чем что-то произнести. Это все твой дурацкий перфекционизм, это твое долбаное болезненное желание во всем и всегда быть лучшим!
Я помню, хотя это и было уже давно, но я отлично это помню, потому что тебя ведь никогда не было дома, когда ты писал эту никому не нужную диссертацию. Я ни утром не видела тебя, ни вечером, когда ложилась спать, тебя не было. Папс, сорри, что я тебе это говорю, но я все-таки скажу. Ты тогда был просто в каком-то безумии.
— Ты хотел, мать его, сделать из своей диссертации какой-то бестселлер! — воскликнула она. — А это и было и есть невозможно, потому что то, о чем ты писал в ней, понимают на всем свете человек пятьдесят! Или даже меньше.
Папс, жизнь — это ведь не проект для какой-то фирмы. Я тебе так скажу, как сказала бы после нескольких бокалов вина подруге или другу: посылай ты в жопу эту афазию или какую там еще азию. Говори как можно больше и как можно чаще. Даже если скажешь вместо шиповника шимпанзе. Те, кто правда хочет тебя услышать, — спросят, а на тех, кому не особо-то и надо, просто плюнь. Если хочешь — мы можем с тобой разговаривать по-английски или по-немецки, хотя я знаю — не хочешь ты. Я ведь из-за вашей с мамой немыслимой упертости до сих пор говорю по-польски. Когда-то воспринимала это как ужасное мучение, а теперь вот вам за это безгранично благодарна.
И еще одно тебе скажу, папс. У тебя эта твоя афазия уже много раз была. И гораздо раньше, чем случилось у тебя это кровоизлияние в мозг на вокзале под Амстердамом. Только ты сам этого не замечал. И во время этих приступов афазии мы, сначала мама, а потом и я, когда подросла, тебя всегда очень внимательно слушали и понимали, о чем идет речь. Ты не мог очень многие вещи называть так, как на самом деле было. Смелости не хватало? Или из вежливости? Или по доброте душевной? Или ради выгоды? Я не знаю. Но ты использовал совсем другие слова, чтобы назвать то, что называлось совсем иначе. Об этом я тебя тоже спрашивала, пока ты спал…
— Шрёди, ну-ка иди отсюда! — воскликнула она вдруг, прогоняя кота со стола.
— Я знала, папс, что ты проснешься, — произнесла она тихо через мгновение и снова начала плакать. — Ты так всегда: исчезаешь из моей жизни, а потом снова появляешься. Теперь уж будешь. Я знаю.
Пойду я спать. В Сиднее уже очень поздно. Да и у тебя еще долгий трудный день впереди. Дуглас мне рассказал, что сегодня тебя ждет. А я к тебе забегу вечером, как каждый день. А вечером — твоим вечером — хочет с тобой связаться Эва. Она от меня знает, что ты к нам вернулся. Я тебе описать не могу ее реакцию на это известие! Я такого проявления радости, выкричанной и выплаканной по телефону, никогда раньше не встречала. Она хотела тебе немедленно звонить, но у тебя же нет телефона, и Дуглас мне сказал, что у тебя его долго еще не будет. И очень хорошо! Иначе эти твои стервятники из института прилетели бы или забросали тебя смсками с описаниями очередного долбаного проекта и подключили бы тебя к своим ежедневным долбаным видеоконференциям. Ведь как же так — ты лежишь в постели, у тебя куча времени и никакой работы! А они ведь знают твою преданность. Ты для них образец профессиональной этики. Я правду говорю. Потому что ты именно таким образцом и был, папс. Только вот для нас у тебя была другая этика. Для них ты на голову надевал одну шляпу — а для нас другую. Забывая, что голова-то одна и та же…
Папс, я тебя очень прошу — ты не давай себя никогда больше ни во что подобное втянуть. Никогда больше! Они твою жизнь один раз уже разрушили. И мою отчасти тоже. И мамину. Перед тобой сейчас — самый важный проект в твоей жизни.
— Самый важный! Слышишь? — крикнула она, приближая свое лицо к экрану.
Замолчав, она смотрела на него с нежностью, держа в одной руке сигарету, а другой гладя прижавшегося к ней Шрёди.
— Я тебя люблю, папс, — проговорила она наконец. — Не было в моей жизни минуты, когда бы было по-другому. — Она проглотила слезы. — Когда ты был рядом — и когда тебя не было. Когда вечерами я ждала тебя в своей комнате, лежа в постели, ждала твоих шагов в коридоре, ждала звука твоего голоса и засыпала, не дождавшись, — я тебя любила. Ты был и есть самый главный мужчина в моей жизни. И таким ты очень долго был для мамы. И я знаю, что и она для тебя была самой главной женщиной. Я парадоксальным образом выросла в доме любящих друг друга родителей, но только так получилось, что с какого-то момента стало две отдельных любви, которые не могли друг с другом встретиться и пересечься. Я теперь уже достаточно взрослая, чтобы понимать, что так бывает.
— Я тебя очень люблю, папочка… — Она сложила руки.
Картинка на экране стала расплываться, а через мгновение неожиданно пропала.
Дрожащими руками Он спустил ноги на край постели. Резко вырвал все трубки и стопами коснулся холодного пола. Изо всех сил ухватился руками за металлические поручни под стойкой, на которой стоял компьютер, и попытался подняться, чтобы дотянуться до экрана.
И упал…
Пробуждение
Он повернул голову в сторону двери. С огромным усилием приподнялся на руках и тут же снова упал. Почувствовал острую боль в паху — мешок с Его мочой отсоединился от иглы катетера и лежал рядом, а его содержимое разливалось по полу. Он снова попробовал встать, опираясь на руки. Ноги скользили по полу, залитому мочой. Он на локтях пополз к двери, стараясь держать пах повыше: при каждом соприкосновении пениса с полом Он чувствовал укол иглы. Схватился рукой за стоящий на дороге стул, с грохотом его перевернул, стул ударился о металлическую стойку, на которой стоял монитор. И в этот момент Он услышал звук открывающегося замка двери и сразу вслед за этим увидел белые сандалии на бронзовых ногах Лоренции.
— Полонез, Pai nosso!
[17]
Она подбежала к Нему, перевернула Его на спину, а потом потащила к постели.
— Все будет хорошо, — повторяла она, как мантру. — Ноу стресс, Полонез. Все будет хорошо. Совсем не нужно плакать. Сейчас повернись-ка, крепко хватайся за поручень. Вот так. Сильно! Изо всех сил. Вот так. Молодец, Полонез!
Она перебежала на другую сторону постели и, положив Его поперек, с силой схватила за запястья. Втянула на постель, надела Ему на глаза повязку и подняла жалюзи.
Затем она укрыла Его одеялом и подала бутылку с водой. Через минуту, когда Он закончил жадно пить, откинула одеяло, стянула с Него пижамные штаны и сунула под ягодицы два сложенных вдвое махровых полотенца. Наклонилась над Его пахом и одним резким движением выхватила иглу катетера из Его пениса. Он почувствовал пронизывающую боль, а потом на бедрах — тепло выливающейся мочи. Она подождала немного и вытащила из-под Него оба полотенца, бросив их в пластиковое ведро для мусора.
