Во время отношений с Дарьей, а потом с Миленой приступы афазии случались у Него регулярно. Обе отвечали Ему порой тем же самым. Особенно часто — Милена. А вот у Его жены Патриции афазии никогда не бывало. Дочь упрямого шахтера из Нового Сонча, такая же, как ее отец — прямой, справедливый, добрый человек, которого Он очень уважал и дружбу с которым очень ценил, — она всегда называла вещи своими именами, всегда давала явлениям, событиям, своему поведению, своим эмоциям или их отсутствию именно то название, которое им соответствовало. И эта ее прямота была палкой о двух концах. Но ее это не волновало. Патриция была образцом скептика в самом глубоком философском смысле этого слова. Потому что скептицизм ведь не имеет ничего общего со словами «пессимизм» или «депрессивность», с которыми его часто объединяют. Скептицизм — это прежде всего любопытство, любознательность, желание разобраться. Патриция никогда ничего не отрицала. Она искала ответы и бесцеремонно спорила всегда, когда у нее хватало терпения. Он скептицизм в таком экстремальном варианте исповедовал только в математике, а она — во всех мало-мальски важных вопросах. Патриция была живым доказательством того, что хронический недостаток афазии иногда бывает даже более разрушительным, чем ее наличие.
Он никогда не забудет, как она приехала однажды поздно вечером в Его пансионат на берегу озера Вайсер. Это было спустя примерно полгода после того, как Он собрал вещи и ушел, изгнанный ею из их общей квартиры, и с одним чемоданом явился на порог этого пансионата. Она в то время Ему писала, звонила, просила, чтобы «они попробовали еще раз, потому что любовь ведь большая, она не кончается вот так, дурацким, обескураживающим фарсом, который они разыграли». Захваченный ощущением своей внезапной свободы, пытаясь забыть обо всех этих скандалах, ссорах, злобных выкриках, слезах и упреках, Он уже не хотел — тогда — ничего пробовать. Спрятался в самом дальнем углу своего офиса, как в крысиной норе, и отгородился от всего мира. Не отвечал на письма, не брал трубку телефона, не утруждал себя размышлениями о глубоком смысле того, что пыталась сказать Ему жена. Просто зализывал свои раны, жалея себя. Он же такой, мать его, хороший, Он же все делал на благо семьи, Он, мать его, пахал как вол, все время давал ей повод для гордости, а она такая неблагодарная оказалась! Она еще пожалеет, ох пожалеет!
Так Он тогда думал. Именно так. Все в своей жизни организовал так, чтобы времени на одиночество не оставалось. В Его случае это было совсем не трудно — корпорация Ему очень в этом помогала и была от этого на седьмом небе. Он, правда, очень скучал по Сесильке, но воспринимал это как данность, как нечто, что нужно терпеть, раз уж оно входит в сценарий. Он выдержит, вытерпит, переплачет. Для ее же блага. А тем временем мамочка ее гордая поймет свою вину, усмирит свой слишком прямой, шахтерский гонор и наконец-то позволит Ему себя укротить. Как непослушную норовистую кобылку.
Но Он ошибся. И сильно. Патриция однажды вечером ворвалась совершенно неожиданно в Его номер в пансионате у Вайсера, сбросила на пол компьютер, перед которым Он сидел, и процедила презрительно сквозь зубы:
— Я тебя не люблю! И ты мне даже уже не снишься…
И вышла, хлопнув на прощание дверью так, что со стола упал бокал с вином, а в коридор повыскакивали из своих комнат испуганные постояльцы. Когда она это говорила, в ее голосе был такой ледяной холод, что скажи она это в аду — ад бы замерз. На ее месте Он бы эту однозначную новость облек бы в велеречивую красивую афазийную форму, оставил бы впечатление, что дверь остается открытой, что есть какой-то шанс, надежда на возвращение. Но Патриция была другой. Она всегда называла вещи своими именами. И точка. Разве она не предупреждала Его, честно и откровенно, что изменится? Что в какой-то степени уже меняется? Она Ему сказала однажды задолго до того памятного вечера в пансионате: «Семья — это система, если в семье меняется один человек, то другой тоже изменится. Ты уже давно изменился, а теперь стоишь на одном месте. Придет время и мне меняться. Вот увидишь!» Вот и пришло время. В тот вечер. И без стука ворвалось в Его номер в пансионате у Вайсера…
Он услышал шаги. Через щелочку под повязкой на глазах Он разглядел силуэт худого, костистого мужчины в темном халате. Мужчина с грохотом втащил в палату тележку с торчащей из брезентового мешка рукояткой швабры и оглядел палату. Потом взглянул на Него, подошел к Его постели и хриплым голосом произнес по-голландски:
— Добрый день.
Он продолжал лежать без движения и не отвечал, поглядывая на татуированные руки мужчины.
— Я «добрый день» сказал, мужик! Ты глухой или что, мать твою? — возвысил голос худой мужчина, теперь он говорил по-польски, вернее, почти кричал.
— Еще один овощ выращивают на мои деньги на этой голландской даче, — добавил он, с презрением качая головой.
Вернувшись к своей тележке, надел на руки резиновые перчатки и бросил на пол несколько белых бумажных полотенец, оторвав их от рулона.
— Эти черномазые все наглее и наглее становятся, — бормотал он себе под нос со злобой. — Эта старая черная сука сама могла бы стекло пособирать и говно это вытереть, но нет! Она же у нас медсестра, она до этого не снизойдет, где уж. Что за долбаное время настало! Вот Гитлер все-таки правильно говорил про этих черномазых…
Он щипцами собрал бумагу с пола и выкинул в ведро, после чего налил на пол какой-то раствор из пластиковой бутылки и, продолжая ругаться себе под нос, стал возить по полу шваброй. По палате разнесся запах лаванды. Уборщик сунул швабру обратно в мешок и потащил свою тележку к двери, с грохотом стукая ее обо все углы.
Приподнявшись на постели, Он собрал все свои силы и крикнул вслед уборщику по-польски:
— Ты конченый расистский ублюдок! Я о тебе все узнаю, когда сюда придет главный врач. Можешь быть уверен! А твоя татуировка — этот спасательный круг на руке — очень похож на очко общественного туалета — и по этой татухе я тебя точно найду в этой больнице! И набью тебе морду. Ты долбаный сволочной урод! Убирайся отсюда! Пошел вон! Немедленно!
Уборщик встал как вкопанный, повернул голову в Его сторону и несколько секунд смотрел на Него ошалело. Потом подхватил свою тележку и выскочил из палаты в коридор.
Он почувствовал полное опустошение. Упал безвольно на подушку, тяжело и часто дыша. Пульс у Него сильно участился, губы пересохли, в голове зашумело. «Это просто приступ злости, это сейчас пройдет», — думал Он, стараясь сдержать дрожь в руках. И через несколько минут — заснул.
— Ты чего это, Полонез? — разбудил Его голос Лоренции. — Полгода спал и не выспался? — Она радостно улыбалась Ему. — Сегодня спать не будешь. У тебя на сегодня большая программа, без остановок. До самого вечера. Больница же это тебе не отпуск. А вечером, вечером, Полонез, радуйся — у меня для тебя такой сюрприз! Если бы только знал, какой!
Он смотрел на ее широкую улыбку, черные глаза с красными прожилками — и вдруг неожиданно Его захлестнула волна умиления и благодарности. Он почувствовал, что не может сдержать слез.
— Как хорошо, что ты есть, — прошептал Он, сжимая ее руку. — Ты так добра ко мне, а ведь совсем меня не знаешь…
