— Ой да. Уж такой он у нас… — вздохнула она.
— Мы сейчас с тобой съездим в резонанс и глянем быстренько, что у тебя там в черепушке делается. Небось с ночи-то много чего делается, да?
— А может, и какую-нибудь сеньориту увидим, — добавила она с таким громким смехом, что проходящие мимо люди обернулись на них.
Он с любопытством осматривался по сторонам коридора. Вглядывался пристально в лица проходящих людей, вылавливал обрывки их разговоров, втягивал носом запахи, поглядывал в проезжающие мимо окна, на все еще зеленый сад перед больницей. Лоренция, должно быть, это заметила. В какой-то момент она остановила каталку, поплотнее прижала резинки очков к Его лицу, подвинула каталку как можно ближе к краю узкого гранитного подоконника, Открыла нараспашку окно и, слегка приподняв изголовье каталки, с довольным видом сказала:
— А ты посмотри, Полонез, на зеленое. И подыши поглубже свежим воздухом. Ты же долго нормального мира не видел. А они там с резонансом подождут. Ноу стресс…
Он разглядывал сад перед больницей. При этом у Него не было ощущения, что Он «долго не видел нормального мира». Ему казалось, что Он не далее как вчера или, может быть, позавчера проходил по саду, очень похожему на этот. По тому, с живой изгородью, около здания бассейна в Берлине. Только ранней весной. Он помнил свежую, сочную зелень молодой травы, цветущие облака пурпурной магнолии на еще голых, безлистных ветках, помнил маленькие, еще клейкие листочки на других деревьях, с почками, но еще без цветов. Магнолии Он, однако, помнил лучше всего. Перед зданием Его университета в Гданьске росли такие же. Только повыше и более раскидистые, а цветы у них были больше похожи на тюльпаны. Гданьские магнолии тоже цвели пурпурным, хотя и чуть позже, чем берлинские, уже почти в начале апреля.
Еще студентом Он любил сидеть в их тени на траве и читать. Потом, когда уже работал в этом здании ассистентом, иногда туда приезжала Патриция и ждала Его под этими магнолиями, стоя рядом с синей коляской, в которой лежала маленькая Сесилька. В руках она держала сколотые в нескольких местах эмалированные кастрюльки, три вместе, в которых привозила приготовленный для Него обед. Когда было солнечно, они садились на траву под деревом, Он ел этот вкуснейший в мире обед, а она смотрела на него с нежностью. Сцена прямо как с рекламного плаката какого-нибудь советского художника-соцреалиста. Заботливая жена, радостный муж, коляска с их младенцем, весеннее солнце, зеленая трава и цветущие магнолии. Может быть, даже и не советского совсем. Больше похоже на соцреализм Северной Кореи. Там магнолия считается народным цветком и стоит в одном ряду с флагом, гербом и гимном в честь бессмертного и безгрешного вождя. Хотя для полноты картины этого рекламного счастья не хватало красного платочка на голове жены и красной гвоздики в нагрудном кармане мужа…
Его же собственному счастью под теми магнолиями всего хватало — оно было полным. После обеда на траве — по своей композиции такого же прекрасного, как завтрак на траве совсем другого художника совсем другой эпохи, — Он вставал и, если Сесилька не спала, вынимал ее из коляски. Ложился на спину в траву и поднимал ее на вытянутых руках, иногда слегка подбрасывая вверх. Она улыбалась Ему своими огромными голубыми глазами и что-то лопотала на своем невыразимо сладком младенческом языке. Патриция, вытянув руки, испуганно стояла рядом и кричала, чтобы Он перестал. Над Ним и глядящей на Него Сесилькой цвела своим пурпурным цветом весенняя магнолия. И поэтому всегда, когда магнолии цветут, пышно, но не долго, Он возвращается мысленно в то время, к тем обедам в эмалированных кастрюльках на траве.
У Него в Берлине есть такие кастрюльки, почти идентичные, в Его квартире. И напоминают они Ему о былом счастье чаще, чем цветущие деревья магнолии. Они стоят на кухонной полке, не используемые годами. Как-то раз Он с берлинским директором летел на какую-то ямарку в Лондон. Пересадка была во Франкфурте-на-Майне. Именно в тот день, когда «Люфтганза», а за ней все остальные немецкие авиалинии без предупреждения закрыли все аэропорты и отменили рейсы в связи с извержением какого-то вулкана в Исландии. Во время их вылета из Берлина им, естественно, об этом ничего не сказали. Они приехали в аэропорт во Франкфурте с надеждой, что эта паранойя скоро закончится. Но она не кончалась. Набирала темп. Аэропорт во Франкфурте стал скоро напоминать смердящий рыбный рынок в Бомбее — столько людей приходилось на каждый квадратный метр. Они приземлились в четверг, в пятницу Его шеф заявил, что с него довольно, и вернулся поездом в Берлин. А Он остался во Франкфурте до воскресенья. В записной книжке — тогда еще Он использовал обычную, бумажную записную книжку, что сейчас трудно даже представить! — Он нашел номер телефона своего коллеги, проектирующего алгоритмы и программы для химии, который там жил много лет, эмигрировав в Германию примерно в то же время, что и Он сам. Они были знакомы еще с Польши. Коллега работал во Франкфурте на научную корпорацию из Голландии. Он пригласил Его к себе домой и шутя пригрозил, что обидится смертельно, если Он осмелится поселиться в отеле. Маленькая однушка на пятом этаже в покрашенном белой краской доме рядом с автострадой. Точь-в-точь такая же, как Его квартира в Берлине. Коллега жил один после развода, потому что «жене надоела его любовь к работе, а он и думать не хотел о другой». Слушая рассказы коллеги, Он чувствовал себя моментами как в какой-то матрице, в которой огромный Берлин наложился каким-то образом на маленький Франкфурт-на-Майне, математика стала химией, а Он много лет живет жизнью какого-то своего клона…
И так из-за извержения небольшого вулкана, название которого, Эйяфьядлайёкюдль, невыговариваемое для нормального человека, долгое время было на устах у всех, на другом конце света, в маленькой Исландии, совершенно незапланированно Он провел выходные во Франкфурте, оказавшемся, вопреки Его представлениям, маленькой деревенькой рядом с огромным аэропортом. В субботу утром, после ночи, полной вина и ностальгических воспоминаний, они пошли гулять по Мэну, который тоже был очень узким и совсем не столичным, как Ему когда-то казалось. На бетонной набережной как раз развернулся блошиный рынок. Люди принесли сюда свое старье и пытались его сбагрить. В какой-то момент Он заметил чернокожего мужчину с прической растамана, сидящего на низком разложенном туристическом стульчике рядом со столиком из тонкой фанеры. Около него стояли те самые кастрюльки — три, одна на другой. Точь-в-точь такие, в каких Патриция, толкая перед собой коляску с Сесилькой, приносила Ему в Гданьске приготовленный собственноручно обед. И даже облупились они в тех же самых местах. И узор на желтой эмали был тот же! Когда Он подошел поближе, мужчина тут же попытался всучить Ему поддельные часы, лежащие рядами на погнутом столике. На них не было марки, что не мешало продавцу громко объявить их «лучшими во Франкфурте, Германии и всей Европе оригинальными подделками из Дубая». Сначала растаман долго не мог понять, а потом еще дольше не скрывал своего изумления, когда понял, что Он хочет купить его кастрюльки, а не часы. Потом тут же предложил Ему свои «сто процентов оригинальные, подарок от моих сестер и братьев с Ямайки, ручная работа» обеденные кастрюльки даром при условии, что в придачу к ним Он купит новейшие «золотые швейцарские часы „Патек Филипп Калатрава“, обычная цена которых составляет восемнадцать тысяч евро плюс налоги, а у него — почти даром, за сто евро и без налогов».
