Сошлись, однако, после долгой торговли, которая явно доставляла растаману удовольствие, на том, что Он станет обладателем кастрюлек и знаменитых часов, заплатив пятнадцать евро. Дальше Он торговаться не стал только потому, что Ему очень уж нужны были эти кастрюльки и Он боялся, что предложение о десяти евро растаман воспримет как оскорбление и вообще передумает иметь с Ним дело. Когда чернокожий продавец пересыпал солидный запас швейцарских эксклюзивных часов из кастрюлек, в которых они хранились, к себе в рюкзак, он бормотал себе под нос обиженно: «Польский, вери биг лос бандитос».
Кастюльки набережной во Франкфурте-на-Майне, с «ручной росписью» от сестер и братьев с Ямайки, много лет стоят на полке у Него в кухне. В самой верхней из них лежат себе спокойненько китайские часы культовой швейцарской марки «Патек Филипп», которые перестали ходить еще до того, как Он успел доехать до Берлина на поезде. Как и положено «самым лучшим в Европе оригинальным подделкам из Дубая». Но благодаря этим часам Он всегда знает, когда именно вулкан Эйяфьядлайёкюдль последний раз извергнулся в Исландии, потому что календарь на этих прекрасных часах остановился и упрямо показывает и поныне 17 апреля 2010 года. Он вспоминает об этом, когда смотрит на культовые для Него кастрюльки. В последнее время даже чаще, чем раньше, потому что Его кот Шрёди выбрал для себя это место на полке, рядом с кастрюльками, близко к запахам, которые идут от стоящих на плите кастрюль, и лениво валяется там, поглядывая на Него с высоты своими прищуренными глазами. Радостными и ласковыми…
В то мартовское утро в саду около здания бассейна в Берлине у Него перед глазами на мгновение встала картина этих обедов на траве с Патрицией и Сесилькой, а потом Его накрыло мощной волной ностальгии. Его обожгло и как будто ослепило на мгновение воспоминание о былом абсолютном счастье, которое Он знал под такими же цветущими магнолиями. Может быть, так и должно было быть в то утро. Может быть, это был какой-то предвестник того, что случится с Ним через несколько часов на перроне в Апельдорне, какой-то тайный магический знак, последнее предупреждение, пропущенный символ, непонятое предостережение? Может быть…
А сегодня, лежа на каталке, из окна коридора больницы, даже адреса которой Он не знал, шесть месяцев спустя, Он смотрит на другой сад. Раннеосенний, потому что вид летних садов в этом году Он пропустил.
Зелень травы на клумбах была уже не такой сочной, вдоль каменных тропинок заросли вереска создавали широкий пурпурно-фиолетовый ковер, на скамейках под деревьями лежали одинокие желтые листья, на зеленом покрывале плюща, увивающего стену стоящего напротив здания, в некоторых местах пламенели темно-оранжевые пятна. Осень медленно, исподволь, незаметно окрашивала все вокруг в свои цвета, сообщая о своем наступлении.
Не сводя глаз с этого великолепия, одурманенный свежестью воздуха, которым дышал, Он представлял себе, как на собственных ногах дойдет когда-нибудь до одной из этих скамеек и сядет на нее, закурив сигарету.
— Ты когда-нибудь видела, как цветут магнолии? — спросил Он неожиданно, оборачиваясь к стоящей у Него за спиной Лоренции.
И услышал громкий смех, чувствуя, как дрожит каталка, сотрясаемая животом смеющейся Лоренции.
— Ну ты что, Полонез? Ты о чем спрашиваешь старую Лоренцию? Как цветут магнолии — видел каждый, а кто не видел — тот пусть жалеет! — воскликнула она удивленно. — Во дворе моей школы, в Минделу, росли только магнолии, потому что там был когда-то сад, который принадлежал какому-то богачу, пока его не отняли после деколонизации. А наша Сезушка на своих концертах по весне втыкала в волосы цветы магнолии. И пела о них. И я тоже втыкала — для красоты. Когда мы с моим бывшим венчались, у меня на голове под фатой были вплетены в волосы магнолии. А он, мой бывший, чтобы соответствовать, вставил цветок магнолии себе в нагрудный карман. Не то чтобы он сам сообразил так сделать — это его мать, женщина уважаемая и чуткая, ему посоветовала. Он-то сам по себе о магнолиях и не слышал никогда. Цветы не любил и мне в жизни цветов не дарил. Может, и на похороны мои без цветов припрется…
— Уже тогда я могла бы догадаться, какого беру в мужья недоделка, — добавила она после паузы.
— А с чего ты вдруг осенью спрашиваешь про магнолии-то? В нашем саду у больницы ты их не увидишь. Не посадили их. А я магнолии, Полонез, очень люблю. У меня с ними связаны хорошие воспоминания.
— И у меня… — отозвался Он.
На лифте они спустились на первый этаж. В полутемной комнате без окон, разделенной зеленой стеклянной стеной на две половины, Ему пустили по вене контрастную жидкость, а через несколько минут сунули Его голову в широкое отверстие чего-то, напоминающего лежащую на земле огромную воронку. Он лежал в полной темноте и слушал самые разные звуки — от воя пожарной сирены до стука молотков по металлу. Когда Его наконец вытащили из этой воронки, Маккорник сидел в другой половине комнаты и сосредоточенно всматривался в экраны нескольких мониторов, стоящих рядом на поверхности огромного стола. Через несколько минут, улыбаясь, Маккорник прижал к стеклу вырванный из принтера листок бумаги с картинкой, которая напомнила Ему почти не читаемую цветную карту из школьного атласа. На этой карте Его обведенный тонкой линией черепа мозг был похож на внутренности разломанного надвое грецкого ореха. Стена, разделяющая комнату пополам, была такой толстой и прочной, что Он совершенно не слышал того, что говорил Ему Маккорник, но Он видел его обрадованное лицо и понимал однозначную жестикуляцию. В какой-то момент Маккорник несколько раз постучал пальцем по своим часам на запястье, а потом нарисовал круг в воздухе.
За дверями зала, из которого Его вывез неразговорчивый, угрюмый ассистент Маккорника, находилась небольшая приемная с несколькими креслами и невысокой лавочкой, на которой в беспорядке лежали газеты и цветные журналы. Лоренция, повернувшись спиной к Нему, стояла у инвалидной коляски, на которой сидел мускулистый молодой мужчина. Его ампутированные ноги в зашитых на концах пижамных штанах совсем чуть-чуть выходили за пределы сиденья коляски. Пижамная куртка у него была задрана вверх, и улыбающаяся Лоренция массировала ему шею, спину и плечи, что-то без остановки приговаривая по-португальски и вставляя то там, то здесь свое «ноу стресс». Мужчина молчал и только иногда закрывал глаза и поднимал руку, чтобы нежно коснуться или погладить ладонь Лоренции. Наконец она похлопала мужчину по плечу, опустила верх его пижамы, поцеловала его в лоб и, повернувшись, произнесла:
— Ну, а мы, Полонез, поехали на шестой этаж. Нелегко тебе сегодня придется. Отдохнешь теперь только вечером. Лоренция уже туда позвонила, они там тебя ждут с пилоткой. Такой беленькой, с серебряными штучками наверху. Они тебе ее на голову наденут, подключат тебя к проводам через эти штучки и будут искать волны в твоем мозгу.
Тебе там понравится, Полонез, потому что они там очень интересуются головами и немножко похоже на какой-нибудь университет…
…Толкая Его каталку по длинному узкому коридору, она говорила:
— Так я обрадовалась, когда там в приемной резонанса увидела Антонио. Я ж его три недели не видела. Или даже дольше. Да чего я вру?! Последний раз еще летом это было! Антонио родился в Лиссабоне, хотел стать инженером. Ему его отчим в Амстердаме нашел курс в Политехническом и все оплатил. И дорогу, и крышу над головой, и за книжки, и за автобусы. Даже компьютер ему купил. Хороший человек у него отчим. Лоренция с ним часто об Антонио говорила. Парень-то через год влюбился в красивую девушку. А она в него еще сильнее влюбилась. Ее звали Гюльсерен. И жила она в многоэтажке в Коленките
[23]. А там нормальным людям ходить-то опасно. Особенно темными вечерами и ночами. В двухкомнатной квартире они жили. Она, мать ее больная, отец и двое братьев. Она родилась уже в Амстердаме, тут и в школу ходила. Нормальная девушка, как все. Родители ее приехали из Турции и открыли тут овощной магазин, в Коленките. Она им там иногда помогала, и там ее Антонио и встретил первый раз, когда покупал клубнику. Гюльсерен не хотела уже жить как ее мать, ее двоюродные сестры, тетки, а главное — не хотела жить так, как указывали ей ее отец и братья. И когда ее любовь к Антонио стала очевидной и она не захотела от нее отказаться — отец приказал братьям наказать сестру. И защитить честь всей семьи, потому что Гюльсерен ведь покрыла позором всю семью. И тех, кто здесь, в Коленките, и тех, кто в Турции остался. И своим поведением, и своим упрямством она опорочила имя пророка Магомета. И вот однажды на автобусной остановке, среди белого дня, зимой это было, братья облили Гюльсерен кислотой. В лицо ей плеснули. И ее лицо превратилось в один огромный страшный шрам. И зрение она потеряла. Отец, так мне рассказывал отчим Антонио, им за это подарил в благодарность золотые часы. Через несколько месяецв после этого девочка в больнице открыла окно и выбросилась на бетонный тротуар. А еще через два месяца Антонио решил сделать то же самое. И сделал — но выжил, потому что пьян был в стельку. Хотя ноги и возможность ходить, как ты сам видел, потерял.
