На следующее утро во время завтрака она начала настаивать, чтобы Он написал книгу о современной математике для «таких вот последних математических дураков, как я». Она говорила об этом с таким энтузиазмом, как будто это для нее было самым важным на свете. И с такой уверенностью, что Он это сделает, как будто уже видела эту книгу на полках книжных магазинов. Ночью, возвращаясь ночным рейсом в Берлин, Он еще из аэропорта позвонил Нираву. Разбуженный среди ночи, Нирав Его сначала послал, а потом — скорей всего, чтобы ему дали поспать! — согласился. Они встречались более-менее регулярно в Его квартире, работали вместе над лекциями в рамках TED с участием двух человек, один из которых является лектором, наговаривали это — для уверенности — на диктофоны и потом отправили все эти записи в какое-то издательство. Нирав иногда приводил с собой свою младшую сестру Сатвари, которая не имела ни малейшего представления о математике, и заставлял ее слушать эти лекции, а потом задавал ей вопросы, чтобы выяснить, что она поняла. И если бедная сестренка не понимала и не могла повторить услышанное — лекцию упрощали и повторяли снова. Иногда, когда Эва приезжала в Берлин, она исполняла роль Сатвари, что было для нее поистине трудной задачей, потому что ей приходилось напрягаться не только для понимания математики, но и для понимания английского языка. А в случае индусской версии английского у Нирава это было вдвойне трудно, даже если бы Нирав говорил о литературе, а не о единичной системе счисления. Он и сам частенько не понимал Нирава. Индусский английский понимают часто только индусы — и то только в том случае, если относятся к той же касте.
Эта совместная работа над «теоретической математикой для чайников» сблизила их. Первый раз с момента эмиграции из Польши в Берлин Он мог сказать: у меня есть настоящий друг. И это было новым для Него ощущением. До этого Ему не удавалось долго находиться в дружеских отношениях. И виноват в этом был Он сам. Он просто не мог себе позволить подарить кому-то достаточное количество своего времени, своего внимания, своего интереса. И поскольку не получалось, то Ему вроде как и не надо было друзей. Все Его дружбы in spe
[25] очень скоро чахли и в конце концов возвращались к статусу доброго знакомства, подкрепленного редкими случайными встречами. Так было в свое время с Его врачом Лоренцо. А вот с Себастианом, немецком мужем лучшей берлинской подруги Патриции, было иначе. Не получая ничего взамен своему долгому и терпеливому стремлению к более близкой дружбе, Себастиан, чувствительный информатик, пишущий стихи в стол, разорвал с Ним все отношения и демонстративно отказался от визитов в их дом, не приветствуя Его визитов в свой дом. Это тогда расстроенная и разозленная Патриция кричала Ему в очередной раз, что Он «эгоцентричный и заумный придурок, унижающий людей, у которых, кроме сраного института, хватает времени на нормальную жизнь и которые во всем готовы идти на уступки, только бы заручиться дружбой якобы гениального математика». Он любил Себастиана, Ему необычайно импонировала способность того существовать одновременно в двух, на Его взгляд, взаимоисключающих ипостасях, но это не значило, что Он готов дарить ему свое время так часто, как Себастиан бы этого хотел. А кроме того, была еще одна важная причина, по которой Он не стремился к близкой дружбе с Себастианом. Но этого Он Патриции говорить не хотел. Его доктор Лоренцо в свое время понял это без каких-либо проблем, а поэт Себастиан не понял и несказанно и смертельно обиделся. В случае с Ниравом все было по-другому. В их отношениях никто никому не должен был уделять время. Их дружба родилась из совместного проекта. Из общей цели. И еще они оба хотели и не хотели одного и того же. А для Него это и было самым точным определением дружбы.
С женщинами дружить Ему было трудно. С теми, которые не являлись для Него потенциальными сексуальными объектами, Он не сближался больше, чем требовалось, а те, с которыми сближался, в результате оказывались в Его постели. Видимо, не случайно, что когда Он перестал спать с Патрицией, Ему очень важно было, чтобы они остались друзьями. Ему не важно было, чтобы она верила Ему — важнее всего было, чтобы она Его понимала. Оказалось, что она и не верила, и не понимала…
— Да. «О любви и смерти» — потрясающий роман, — ответил Он после долгого молчания, взглянув на Маккорника, который, не прерывая Его внезапной продолжительной задумчивости, спокойно читал книгу.
— Гениальный по замыслу философский эксперимент Зюскинда, — сказал Он, старательно подбирая слова. — Любовь как сила. Одновременно божественная и адски жгучая. Уничтожающая и в то же время спасающая. Отсюда и это неочевидное, на первый взгляд, сопоставление: любовь и смерть как две неразлучные сестры, постоянно соревнующиеся между собой. Это старо как мир. Я не слишком верующий человек, но меня всегда восхищала Библия. Больше с точки зрения философии, а не теологии. Уж не помню, кто и по какому случаю сказал, но цитату помню очень хорошо: «Ибо крепка, как смерть, любовь»
[26]. А уже значительно позже любовь и смерть связял в своих произведениях другой немец, Рихард Вагнер — это уже не в литературе, это уже в своих монументальных операх он сделал. А если вы знакомы с биографией Клейста
[27], то понимаете, о чем я говорю. И любовь побеждает. Даже тогда, когда находит в смерти свое наивысшее и самое прекрасное отражение. А у Клейста даже в большей степени. Хотя любовь так страшно глупа. Даже глупее, чем Орфей…
Маккорник посмотрел на Него внимательно и, сжимая книгу в руках, спросил с явственным оттенком недоверия в голосе:
— Вы так действительно думаете? Что любовь заключает в себе глупость или даже целиком состоит из нее?
— Знаете что? — добавил он после долгого размышления. — Сегодня ночью, после вашего пробуждения, я позволил себе огромную слабость. Никогда раньше со мной ничего подобного не происходило. Вот та история про мою бывшую жену, к которой я вернулся после ее звонка по вашему вопросу, — эту историю никто никогда не должен был слышать. Тем более в больнице. Это непрофессионально и не должно было произойти. О любви можно рассказывать только тому, кого она касается. И только в момент наивысшей убежденности, к которому приходишь в тишине одиночества, а не под влиянием, например, неосуществленного или осуществленного желания или тоски. И также не должно было иметь места мое волнение по поводу вашего пробуждения. Я имел право его чувствовать, но ни в коем случае не должен был выражать его публично. Однако выразил. Импульсивно. Не смог с этим импульсом справиться. Вам это может показаться странным, но с самого начала вас все эти шесть месяцев окружала какая-то удивительная атмосфера любви. Ваша дочь, словно ангел, следила за вами каждый день по «Скайпу», все эти женщины, которые приезжали к вашей постели с разных концов света, эта ваша фирма, которая вопреки всему, что я знаю о капитализме и его логике, так беспокоится о вашей судьбе, наша Лоренция, которая пела вам свои песни, эти букеты цветов, которые приносили посыльные… Если любовь, по вашему мнению, это глупость, то что тогда в жизни человека НЕ глупость?
