— Лоренция, — произнесла Эва, беря бокал со стола, — это одетый в белый халат твой ангел-хранитель в Амстердаме. Любящая, ласковая и умная.
Мы с ней сидели вместе около твоей постели, когда я приезжала. Две короткие встречи — а поняла она и узнала обо мне больще, чем моя родная мать и все мои сестры. Я от нее увидела столько доброты, бескорыстной помощи и ласковой заботы! И о любви я от нее столько узнала! Причем такие вещи, о которых ни в каких книжках не прочитаешь. А ты знаешь, я же читаю много и все подряд. Единственная музыка, которую я была в состоянии слушать — что в машине, что перед сном все эти долгие шесть месяцев твоей летаргии, была Сезария Эвора, женщина с островов, как называла ее Лоренция. Надо нам, когда ты выздоровеешь, обязательно поехать на те острова. Эта ее печаль в голосе очень с моей печалью гармонировала. И теперь, после рассказа Лоренции о Сезушке, когда я слушала ее баллады, мне казалось, что я нахожусь рядом с тобой в твоей палате в Амстердаме, что я сижу около твоей постели и держу тебя за руку…
— В перерыве, — она украдкой вытерла слезы, — я поехала в «Лидл» и купила упаковку вина, но не открыла пока ни одной бутылки. Я же хотела тебя встретить, не одурманенная ничем, кроме своей тоски. А пить буду только в пятницу вечером, после того, как мальчиков заберет к себе их отец.
Она неожиданно приблизила лицо к самому экрану и тихо прошептала:
— Ты хоть немного скучал по мне эти полгода? У тебя были какие-нибудь сны? Я хоть раз появилась в этих твоих снах во время этой твоей спячки? Ты хоть на минутку подумал обо мне после пробуждения? Если нет, то, может быть, ты хоть теперь начнешь по мне скучать? Кто я для тебя сейчас? Столько времени прошло… Для тебя-то этого времени не было, я это понимаю, но все-таки хочу знать…
Он подхватил клавиатуру, которая вдруг начала падать на пол. Услышал писк зеленого монитора.
— Мне не снились сны о тебе во время комы, — сказал Он. — Мне ни о ком сны не снились. У меня нет ни единого воспоминания об этом времени. Но у меня так было и раньше. Не было у меня тебя в памяти эти шесть месяцев. У меня их вообще не было. Твои эти полгода — их нет, потому что для меня время закончилось на том вокзале.
Кто ты для меня теперь? Если бы мой врач Маккорник спросил меня час назад, что я почувствовал сразу после пробуждения, я бы ответил, что прежде всего — благодарность. За данный мне шанс вернуться — и даже не на этот свет вообще, а к двум людям, которых я люблю: к Сесилии и к тебе. А теперь я чувствую эту благодарность даже еще сильнее.
— Мой любимый… единственный мой… — прошептала она, расчувствовавшись, касаясь пальцем экрана совего компьютера.
— Мальчики в своих комнатах, — сказала она, — они знают, что я очень ждала этой минуты. Сидят тихо, как мышь под метлой. Целый день меня обходили за три версты. Когда ты исчез — они тоже ждали. Весь первый месяц все время о тебе спрашивали. Приходили ко мне в постель и обнимали меня. Я старалась не плакать тогда. Они не любят же, когда я плачу. Однажды ночью Бартек спросил, не бросил ли ты нас. Не спросил, «не бросил ли ты меня», а именно — «нас». У меня случилась истерика. Я позвонила Лоренции, у нее было ночное дежурство. Попросила ее включить компьютер. Рассказала Бартеку, что люди иногда впадают в очень долгий сон, после того как у них в мозгу что-то лопнет. Но если хорошо за ними ухаживать, могут проснуться и все будет как прежде. Он смотрел на тебя, спящего. До него доходило, что это не кино о больнице или о врачах и пациентах, что это не артисты роли играют. Что дело касается кого-то близкого, кого-то, кто еще недавно играл с ним в футбол на детской площадке. Утром за завтраком он рассказал все это Крису. Я очень хотела это пережить, справиться. Каждый день звонила Сесильке, или она мне. Иногда — Лоренции. Сесилька давала мне знать каждый раз, когда была в «Скайпе». Из-за разницы во времени между Сиднеем и Познанью я решила брать компьютер с собой в школу. Выходила с занятий на улицу, включала компьютер — и смотрела на тебя. Она из Сиднея, а я из Познани. Ты спал так же, как у меня в постели. Я часто просыпалась ночью и смотрела на тебя, так что я уж знаю. Но тогда я понимала, что утром ты проснешься и меня поцелуешь, разбудишь своим этим радостным немецко-польским: «Гутен морген, добрые люди!» — весь дом и приготовишь нам завтрак. И когда ты храпел там в Амстердаме — то почти ничем это не отличалось. Хотя ты в Амстердаме не храпел — это мне сначала показалось. А потом я пригляделась и заметила, что ты спишь неподвижно. Ты — второй самый важный мужчина в моей жизни, потому что мои сыновья — это мои сыновья и с ними по важности никто не может сравниться. И я тебя люблю. Со вчерашней ночи я это чувствую еще сильнее, чем раньше. Я так скучала по тебе. Так сильно скучала. Как ненормальная…
Она помолчала. Потом, вдруг взглянув на часы, с беспокойством сказала:
— Боже, ну я и разболталась! Слушай, я знаю, что в коридоре за дверью ждет Лоренция. Мы с тобой все обсудим завтра. Не знаю, зачем надо ждать, но, наверно, есть причина, и важная. И потом ты такой путь проделал от вчера до сегодня, что у тебя в голове, наверно, каша. Лоренция говорила, хотя мне это и удивительно, что после этой долгой спячки с марта по сентябрь тебе нужно будет опять много спать. Так что нам нужно сейчас уже заканчивать. Я приеду через три дня. Этот твой доктор говорит, что нельзя тебе слишком много посетителей сразу после пробуждения. Он, конечно, прав, но для меня эти три дня будут мучением. Я спрошу у Лоренции, когда у тебя будет для меня время. А теперь я пойду к мальчикам. Я знаю, что они очень ждут о тебе известий. Спокойной ночи, любимый…
Она придвинула голову к компьютеру и высунула язык:
— Когда ты вернешься — мы с тобой совершим все грехи. Все до одного. А потом я тебя так приласкаю, что ты обалдеешь…
Она отключилась. Он долго сидел неподвижно, вглядываясь в темный экран.
— Ты что, не мог меня позвать, Полонез? Ну что с тобой? Неужели надо твоей сеньорите из Польши мне звонить, чтобы сообщить, что ваше свидание окончено? — услышал Он вдруг голос Лоренции.
Она проверила, подключен ли электрокардиограф, сменила капельницу на полную, поправила ему постель, открыла окно, опустила жалюзи, выключила компьютер и перетащила стойку с ним в угол палаты. Ставя полную бутылку минералки на тумбочку, она сказала Ему:
— А завтра, Полонез, я тебе спою Сезушку. Как и обещала. А теперь — спи. Спокойной ночи. Старой Лоренции пора идти. Дом прибрать, голодных накормить и внучку спать уложить.
Когда она была уже на пороге, Он резко поднялся и, сев в постели, крикнул ей вслед:
— Что нужно пережить и как надо жить, чтобы стать таким хорошим человеком, как ты? Ты мне расскажешь когда-нибудь?
«Наверно, не услышала», — подумал он, когда звуки ее шагов в коридоре совсем затихли. Больница засыпала. Кроме легких шагов медсестер, пробегающих иногда по светлому коридору, больше ничего слышно не было — воцарились тишина и покой.
Он даже не пытался заснуть. Лежал с закрытыми глазами, стараясь привести в порядок мысли и впечатления сегодняшнего дня. Разговор с Сесилией, потом — соединение с Эвой. «Почти ничего», — думал Он. За один обычный день в институте Он успевал поучаствовать в восьми разных встречах, нескольких видеоконференциях, поговорить с несколькими десятками людей, а в перерывах проектировать, программировать, разговаривать по телефону и даже в туалете читать какую-нибудь серьезную статью. С другой стороны — очень много. Если принимать во внимание, что Он меньше суток тому назад пробудился от многомесячной спячки и пережил два эпизода клинической смерти.
